1. КАВЕРЗНАЯ ДЕВЧОНКА
   

   Все было как всегда: вахтер отстучал по рельсу отбой, в комнате № 7 ребята сложили брюки и гимнастерки на тумбочки и укрылись байковыми одеялами, Степа Хмара пробежал в чулках к двери и выключил свет, а Сеня Чесноков рассказал новый случай из своей необыкновенной жизни — о том, как он в ленинградской школе решил ужасно трудную задачу по арифметике, как учитель пришел в восторг и поставил ему отметку «шесть». И, как всегда, Сеню разоблачил придирчивый Степа Хмара. Он сказал: «В те времена отметки ставили не числами, а словами, например: «плохо», «хорошо», «отлично». Сеня, конечно, почесал в затылке и молча полез под одеяло. Тут бы Паше Сычову повернуться, как всегда, на правый бок, легонько вздохнуть и закрыть глаза. Но вот уже рядом посапывает во сне Степа Хмара, вот стихли где-то далеко в коридоре шаги дежурного по училищу мастера Ивана Вакуловича — такие определенные, четкие, какие бывают только у вернувшихся из армии, а Паша все ворочался и не спал — не спал, кажется, впервые за весь год и девять месяцев, проведенных в ремесленном училище…
   Сегодня он не помня себя толкнул эту девчонку, Просто лопнуло терпение.
   Все время она смеялась над ним, придумывала обидные прозвища. Паша и сейчас помнил первое с ней столкновение, будто было то вчера.
   Одетый уже в черную со светлыми пуговицами новую шинель, скованный в движениях, стоял он тогда в клубном зале и ошеломленно смотрел на деревянный щит. На щите блестели какие-то замысловатые металлические предметы. Вот этот, например, похож на пистолет. Под ним на полоске белой бумаги выведена тушью надпись: «Косой клуп. Работа учеников Толкунова и Ващенко». А эта штука смахивает на бутылку. Только разве металлические бутылки бывают? Да и надпись под ней мудреная: «Тавотный шприц». Что такое тавотный шприц? Зачем нужна такая штука? А ведь ученик Куракин, который ее делал, это знает отлично. На короткое время Паше стало страшно: и Куракин, и Ващенко, и Паношкин, и все, чьи фамилии он читал на белых листках под разными металлическими диковинками, представились ему людьми необыкновенно смекалистыми и ловкими. А он, Паша, этому делу не научится никогда. Но тут же заговорила гордость. Не урод же он, в самом-то деле! В школе учился хорошо, дома по хозяйству справлялся. Такой же, как другие. И оттого что эти металлические вещи были такие красивые, что от них, чудо как гладко отшлифованных, будто исходило тихое сияние, Паше до холодка в сердце захотелось и самому научиться их делать.
   Кто-то дернул его за рукав. Паша неохотно оторвался от доски и повернул голову. Рядом стояла девочка-подросток в такой же, как и на Паше, шинели, тонкая, темноволосая, с блестящими черными глазами на смуглом узком лице. Она озабоченно спросила:
   — Ты всегда такой?
   — Какой? — не понял Паша.
   — А вот такой. — Девочка полуоткрыла рот и с глупейшим видом уставилась на доску.
   — Иди ты!.. — рассердился Паша.
   Он хотел уйти, но девочка загородила ему дорогу.
   — Тебя откуда привезли? Из какой деревни?
   — Ну, из Лукьяновки.
   Она подумала и решительно сказала:
   — Ты на теленка похож.
   Через несколько дней учеников повели на заводской двор. Там, в железном ломе, еще валялись части станков, разбитых немецкими фугасками. Надо было выбрать все, что могло пригодиться для учебных мастерских. Раньше Паша видел завод только издали. Теперь, оказавшись среди огромных корпусов, из которых доносились глухое гудение, тяжкое уханье, скрежет и звон железа, он растерянно озирался и жался к ребятам, боясь от них отстать. И тут, как нарочно, из-за серого со стеклянной крышей здания выехал и покатил по рельсам… дом. Паша тихонько охнул и попятился. Дом был как дом: деревянный, с окном, с дверью, с крышей и даже с трубой. Но то, что он сам двигался и что от него к небу поднимался огромный хобот с крюком на конце, делало его похожим на сказочное чудовище.
   Дом остановился, повернулся вокруг себя, и хобот стал медленно опускаться к земле. Крюк зацепил какую-то чугунную громадину и поднял в воздух.
   — Беги! — вдруг раздался у самого уха Паши звонкий крик.
   Паша метнулся в сторону и запрыгал через бревна, ржавые куски железа и бочонки с известью.
   Остановил его смех. Опять эта черноглазая девчонка! Это она крикнула, это ее шутки. Стоит под самым хоботом и смеется, показывая мелкие белые зубы.
   И еще вспомнил Паша, как разыграла она его однажды перед уроком.
   Подошла и спросила:
   — Ты на кого учишься — на токаря или на слесаря?
   — На токаря, — сказал Паша.
   — И я тоже. Вам Петр Федорович уже показывал станок?
   — Нет. Завтра покажет.
   — И нам завтра. Да я станок и без того знаю. Мой дядя был токарь. Хочешь, я расскажу тебе про станок?
   Паша подумал, что будет не худо, если он узнает о станке кое-что заранее.
   — Ладно, — согласился он, — рассказывай.
   И она ловко переплела правду с небылицей.
   — Во-первых, — сказала она, — станок обслуживают две бабки: одна очень старая и совсем неподвижная, а другая помоложе и страшно вертлявая. С бабками надо ладить, а то они тебе жизни не дадут. Есть на станке салазки. Надоест работать — садись и катайся. Главное, остерегайся кулачков. У станка их целых три. Как что сделал не так, сейчас тебя кулачком по лбу — раз!
   У девочки было серьезное лицо, но, как и при первой встрече, Паше показалось, что в глазах у нее смех.
   — Ну, это ты… — начал он недоверчиво.
   — Не веришь? — перебила она и, схватив за рукав пробегавшего мимо ученика старого набора, крикнула: — Чеботарев, есть на токарном станке кулачки?
   — Целых три, — сказал тот и побежал дальше.
   — Ну что? Будешь теперь мне верить?
   Вечером, перед сном, Паша рассказал о бабках и кулачках своему соседу по койке. Слушая, Степа Хмара изумленно таращил глаза, а потом посоветовал:
   — Никому не рассказывай, слышишь? Засмеют.
   На другой день преподаватель спецтехнологии Петр Федорович повел группу в кабинет, где стоял токарный станок. И Паша узнал, что кулачки — это металлические приспособления, которыми зажимают в патроне деталь, а бабки и салазки — части станка.
   Было это давно, в первые дни жизни Паши в училище, когда он робел перед всем новым и непонятным. Потом робость прошла. Через шесть месяцев он уже имел по всем предметам четверки, через девять сравнялся с отличниками, а к концу года стал первым учеником токарных групп. Все теперь изменилось в представлениях Паши: дом с хоботом уже не казался сказочным чудовищем, а был просто железнодорожным подъемным краном; Сергей Никитович Коцдарев, которому подчинялись все мастера училища, был уже не «страшный мастер», а просто старший мастер; двадцать четыре горластых подростка составляли уже не сборище забияк, от которых можно было ждать какой угодно выходки, а крепко сколоченную группу № 5 токарей-универсалов, славных ребят, ничуточки не страшных.
   Все — мастер группы Денис Денисович, преподаватели, ребята — ценили и уважали Пашу, уважали за ровный, спокойный характер, за добросовестность в каждом деле, за вдумчивые, точные ответы на уроках. И только беспокойная Маруся Родникова из 3-й группы девочек-токарей, казалось не признавала в Паше никаких достоинств и по-прежнему донимала его разными каверзами и шуточками. Хоть бы сама училась как следует, а то сегодня ответит лучше всех, а завтра такое скажет, что учитель только головой покачает!
   Паша терпел, терпел и наконец вышел из себя…
   Вот что случилось сегодня.
   Шел Паша в перемену по двору, а навстречу ему Родникова. Поравнялась, ласково поздоровалась и спрашивает:
   — Паша, что такое шток?
   — Шток? Ну, это, коротко сказать, основание поршня.
   — А как его делают? Раз, два — и в дамки или постепенно и аккуратно?
   Паша почувствовал, как у него задрожали губы. Несколько дней назад, выступая на комсомольском собрании, он сказал: «Все надо делать постепенно и аккуратно, а не так, как думают некоторые: раз, два — и в дамки», Маруська подхватила и стала дразнить. Обиднее всего, что кое-кто из ребят тоже ухмыльнулся. И вот — опять дразнится. Паша нагнул голову и сумрачно сказал:
   — Ты лучше это оставь, слышишь? А то…
   Она сделала комически испуганное лицо, но вдруг прыснула, прищурилась и протянула:
   — Теле-е-ночек!..
   И тут Паша толкнул ее плечом. Она хотела что-то сказать, но только сжала кулачки и, повернувшись, пошла прочь. Паша растерянно смотрел ей в спину.
   — Ты понял, что я сказал? — услышал он. — Зайди после урока в комитет.
   В нескольких шагах стоял Михайлов. Таким ледяным тоном он с Пашей не говорил никогда. В скуластом лице комсорга училища — суровость, в глазах — недоумение.
   Через час Паша был в комитетской комнате. Там уже сидела Родникова. При виде Паши она отвернулась. Михайлов пересел со своего деревянного кресла на стул (он всегда так делал, если хотел говорить по душам, чтоб даже стол не разъединял его с собеседником) и показал на стул рядом. Холодного выражения уже не было, он смотрел, как всегда, приветливо и внимательно. Только тень озадаченности оставалась еще на лице.
   — Ну, я чуть не затеял дела! Все из-за этой проклятой контузии… Со зрением у меня неважно. Иной раз такое почудится!.. Понимаешь, увидел я тебя сегодня во дворе с Марусей, и мне показалось, будто ты… ударил ее. «Вот тебе и плюс! — думаю. — Образцовый групкомсорг, лучший ученик — и такое хулиганство». Вызвал Марусю, спрашиваю: «За что он тебя ударил?» А она мне: «Что вы! Мы силой мерились».
   И Михайлов весело засмеялся.
   Паша сидел, не смея поднять глаз. Вышел он из комнаты, ничего не сказав.
   И вот теперь все думает, вспоминает. На том собрании, где он говорил, что все надо делать постепенно и аккуратно, он еще сказал так: «Надо, чтоб комсомолец каждый день получал какой-нибудь плюс. Например, чтоб прочитал полезную книгу или еще что-нибудь хорошее сделал. Сегодня маленький плюс, завтра маленький плюс, послезавтра маленький плюс — и как-никак получится много». Ему хлопали в ладоши. А оно вот какой получился сегодня плюс! Такой плюс, что все спят, а он ворочается…
   

  

  

   

    2. ЕЩЕ ОДНА НЕПРИЯТНОСТЬ
   

   Беда, говорят, не приходит одна. Через три дня, когда Паша все еще размышлял, сказать или не сказать Михайлову, что он, первый ученик и групкомсорг, все-таки Марусю толкнул, случилась новая неприятность: исчез Мюн. А Мюн — из одной с Пашей группы. Вот тебе и образцовый комсорг, у которого комсомольцы дезертируют из училища!
   Собственно, никакого Мюна не было, а был просто Сеня Чесноков. За неисправимую страсть к выдумкам ребята прозвали его бароном Мюнхаузеном, но потом сжалились, барона совсем из прозвища выбросили, а Мюнхаузена сократили до «Мюна».
   Явился Чесноков в училище спустя месяц после набора, прямо из Москвы, с путевкой от Министерства трудовых резервов. Был он худой, загорелый, с синими, как у девушки, глазами, важный. С левой стороны на выцветшей военной гимнастерке позвякивали три медали.
   Прежде чем отправиться к директору, он сел в училищном сквере на садовую скамейку и внимательно, по-хозяйски, посмотрел на ремесленников.
   — Ну, как вам тут? — спросил он строго. — Хорошо кормят? В баню водят? Мыло выдают?
   — А как же! — сказали ребята. — Выдают.
   — А табак? Исправно получаете?
   — Устава не знаешь, — снисходительно ответил Степа Хмара. — Ремесленникам курить не положено.
   — И правильно, — одобрил прибывший, — не курите, ребята. Пагубная привычка. У нас в эскадроне один казак приучил свою лошадь махорку смолить. Как эскадрон в атаку, так он ей сейчас в зубы цигарку. Немцы увидят, что у лошади из ноздрей дым прет, — и сейчас же на землю: аж синие делались от страха. Ну, а для мирного положения такая лошадь уже не годилась. Везет, везет телегу — и станет. Он и кнутом ее, и всякими словами… Стоит, хоть ты что, покуда он не вытащит кисет и не скрутит ей цигарку, А закурит — опять пойдет. Так он и продал ее. Разве ж на лошадь табаку напасешься!..
   Потрясенные, ремесленники молчали.
   Первым пришел в себя скептик Хмара.
   — Врешь! — сказал он. — Где это видано, чтоб лошади курили!
   Прибывший даже не взглянул на него. Молча вынул из нагрудного кармана помятую папироску, расправил ее между пальцами и чиркнул зажигалкой.
   — Ну, покурим в последний раз. Не положено, значит, и спорить не об чем.
   — Да ты зачем сюда пришел? — спросили сразу несколько голосов.
   Прибывший удивленно поднял синие глаза:
   — Как — зачем? Прибыл оформляться в рабочий класс. Вот докурю и пойду к директору. Где он тут у вас?
   Вечером Сеня Чесноков лежал в комнате № 7 и рассказывал притихшим ребятам свою биографию. Жил он в Ленинграде у тетки, во время блокады голодал. Когда наши пошли в наступление, пристал к саперам, потом перебросился к кавалеристам. Часто ходил в разведку.
   — Чего же ты к нам пришел? — спросил Гриша Протупеев, который всегда мечтал о Суворовском училище. — Тебе же прямая дорога в суворовцы.
   — У суворовцев тоже хорошо, но, понимаешь, меня сюда потянуло.
   Сеня Чесноков оказался парень хоть куда: проворный, компанейский, веселый. Быстро организовал фехтовальный кружок, душевно играл на баяне, а «барыню» танцевал с такими вывертами, что все от смеха покатывались. Никто лучше его не заправлял койку и не начищал до такого сияния ботинки, пуговицы и бляху на ремне. О международных делах судил, как о своих собственных. И не было бы лучше его комсомольца в училище, если б не одна особенность: ни с того ни с сего возьмет и расскажет какую-нибудь историю, до того невероятную, что ребята от изумления первое время лишались дара слова.
   И вот этот Сеня Чесноков, когда до окончания училища оставалось всего четыре месяца, вдруг исчез.
   Случилось это так.
   Однажды в училище донеслось из сквера гортанное пение. Время было послеобеденное, свободное. Ребята высыпали в сквер. Перед зданием стоял подросток в пестрых лохмотьях. Огненные глаза с блестящими белками, коричневая кожа лица, на ворохе вьющихся иссиня-черных волос — маленькая розовая кепочка. В руках он держал гитару с огромным красным бантом на грифе, а у ног его сидел пес волкодав с репейниками в бурой клочковатой шерсти и с досадой смотрел куда-то в сторону маленькими, как у медведя, глазами. Живописный подросток поклонился на три стороны и на ломаном русском языке сказал:
   — Начинаем интересный представлений. Гриша, ходи!
   И заиграл марш.
   Пес не спеша поднялся на задние лапы и с мрачным видом зашагал по скверу.
   — Правый! — крикнул оборвыш.
   Пес что-то проворчал и с досадой повернул направо.
   — Левый!
   Пес повернул налево. Но вдруг сел и ожесточенно заскреб лапой за ухом.
   — Ходи! Ходи! — кричал оборвыш, пиная пса ногой.
   Пес бросил чесаться и упрямо прижался к земле.
   — Не хочет! — огорченно сказал оборвыш. — Ничего, он сычас другой сделает, он сычас скажет «мама».
   Оборвыш нагнулся, сжал собаке пальцами челюсти и наступил ей на хвост.
   — Магму!.. — вырвалось из закрытой пасти собаки.
   По скверу прокатился смех.
   Паша вдруг вспомнил, что однажды Сеня Чесноков, засыпая после отбоя, сонно сказал: «А я знал собаку, которая умела говорить «мама». Степа Хмара немедленно стал доказывать, что таких собак не существует, так как речь у собак нечленораздельная, но Сеня уже спал.
   Едва Паша об этом вспомнил, как раздался крик:
   — Петро!
   От здания бежал Сеня. Оборвыш заморгал и в испуге попятился. Сеня подскочил, схватил его в объятия так, что с головы оборвыша слетела розовая кепка, повернулся, стремительно прижал к себе собачью морду и опять обнял мальчика.
   Ребята, раскрыв рты, с изумлением смотрели на эту встречу. Маруся Родникова от удовольствия хлопала в ладоши.
   Конечно, всем было интересно поскорее узнать, откуда у Сени такое знакомство, почему он так радуется, а бродяга, наоборот, в испуге пятится от него. Но Сеня на этот раз был немногословен.
   — Однополчанин, — важно отвечал он на все расспросы.
   «Артиста» и его собаку накормили. Засунув в карман остаток хлеба с сыром, он боком стал выбираться из толпы, явно обнаруживая желание поскорее улизнуть от своего «однополчанина». Не тут-то было: Сеня крепко взял его под руку и пошел провожать.
   С ними увязалась и Маруся.
   Только вечером, после отбоя, когда все разделись и улеглись в постели, Сеня рассказал про оборвыша с собакой. Оказалось, что Петро — бессарабский цыган. В Яссах он явился в эскадрон и до слез насмешил бойцов своим аттракционом. «Э, — подумал Сеня, — такого хорошо использовать в разведке». И с разрешения командира уговорил Петро остаться при эскадроне. Прослышав, что в Советском Союзе каждый гражданин может сделаться ветеринарным врачом (к ним цыганенок имел непонятное пристрастие) и даже директором универмага, Петро после войны поехал с Сеней в Москву. В вагоне, не доезжая Киева, он вздумал проверить, правильно ли то, что ему говорили, и спросил одного лейтенанта. Лейтенант сказал: «Не только директором универмага — министром каждый может сделаться. Только надо хорошо учиться и честно работать». Петро задумался и думал до самой ночи: ни работать, ни учиться он не привык. А ночью вышел с Гришей на какой-то станции и больше не вернулся.
   — Понимаете, — закончил Сеня, — дал я ему свои часы поносить. Так он, уходя, и часы унес. То ли забыл снять, то ли сознательно… А часы были флотские, непроницаемые. Ох и часы ж!
   — Э-э, — сказали ребята, — потому он и пятился от тебя!
   — Продукт капитализма, — заключил глубокомысленно Степа Хмара.
   На другой день Паша заметил, что Сеня все шепчется с Родниковой. У обоих был вид заговорщиков. Они шептались и в коридоре, и в учебной мастерской, и в столовой перед обедом. Потом их видели у трамвайной остановки. Сеня вскочил в трамвай, а Маруся помахала ему рукой.
   А вечером, когда все общежитейцы (так называли себя ученики, жившие в общежитии) выстроились в клубном зале на вечернюю поверку и дежурный комендант, читая список, выкрикнул фамилию Сени, никто не откликнулся.
   — Староста? — нетерпеливо сказал комендант.
   Степа Хмара встрепенулся и запоздало доложил:
   — Ученик пятой группы Чесноков Семен отсутствует по неизвестной причине.
   Отсутствует по неизвестной причине! Какой удар по 5-й группе, которая до сих пор шла в соревновании впереди всех групп! Вместе со своей группой Паша машинально поднимался по цементным ступенькам в спальню и почти не разбирал, что говорил ему Степа Хмара. А Степа Хмара шептал:
   — Понимаешь, он однажды сам выболтал, что бродяжничал с цыганом и собакой целый месяц. Это потом от него цыган сбежал, а раньше они вместе ходили по разным городам и деревням. Ходили, ходили, потом Сенька сказал: «Хватит. Надо учиться!» Цыган взял и удрал от него. Понимаешь теперь, в чем дело?
   — Не понимаю, — удрученно сказал Паша.
   — Да о чем ты думаешь? — рассердился Степа Хмара. — Тут же просто: Сенька увидел цыгана и опять пошел бродяжничать с ним. Потянуло, понимаешь?
   — Ты что болтаешь! — испугался Паша и даже остановился на ступеньке, от чего и вся группа остановилась позади и затопала на месте. — Он сейчас вернется. Может, на трамвай не попал…
   — Да, вернется! — скривил губы Степа. — Как бы не так! Кто раз побродяжничает, того всегда тянуть будет. А тут еще Маруська Родникова подбивать стала. Я сам слышал, как она говорила: «Счастливый тебе путь! Шагай, не сомневайся».
   — Маруська? — Паша сжал кулаки.
   — Ну да. Она же сумасшедшая. А может, с расчетом. Пусть, мол, в пятой группе незаконная отлучка будет, тогда знамя передадут третьей группе. Ты знаешь, какая она самолюбивая, Маруська эта!
   

  

  

   

    3. КОЛЯСКА
   

   Утром только и говорили что об исчезновении Мюна.
   Паша ходил сумрачный. От злобы на Родникову у него даже в груди было тяжело. И все думал, как поскладнее рассказать Михайлову, чтобы тот понял все сразу и сразу же дал Маруське взбучку. Да что взбучку! За такое дело прямо надо комсомольский билет отобрать.
   — Товарищ Михайлов, — начал Паша, войдя в комитетскую, — это все Родникова, это все от нее идет…
   — Правильно, от нее, — весело подхватил Михайлов. — Молодец девочка!
   Паша оторопело уставился на комсорга, а тот сунул ему в руку какую-то мелко исписанную бумажку и так же весело продолжал:
   — Вот хорошо, что ты зашел! Разыщи Сашу Городищева из седьмой группы слесарей и поезжай с ним в Дом инвалидов. Тут адрес написан. Разузнайте все и доложите на комитете. Это дело такое, что откладывать нельзя, сам понимаешь.
   С чего он взял, что Паша сам понимает? Паша не понимал ничего и так смотрел на Михайлова, что тот даже удивился:
   — Экое у тебя сегодня лицо… мудреное!
   Взяв бумажку, Паша вышел. Бумажка оказалась заявлением. Написано оно было сумбурно, видимо наспех. Где-то в Доме инвалидов третью неделю лежит старый рабочий. «Бюрократы» и «волокитчики» до сих пор не сделали для него коляску, а без коляски ему не сдвинуться с места. Подписано заявление было Марусей Родниковой.
   Городищева Паша нашел в комнате изобретателя, рассказал ему о поручении Михайлова, и они поехали в город.
   Странный этот Саша Городищев! Высокий, худой, конопатый, он всегда глядит поверх голов ребят и о чем-то думает. В строю он сбивается с шага, задевает своими журавлиными ногами переднего, а тот ругается. И очень рассеянный. «О чем он всегда думает? — старался догадаться Паша. — Наверно, о своих конструкциях». В школе Саша учился на пятерки и мечтал поступить в техникум, сделаться конструктором. Война лишила его отца и старших братьев. Остались больная мать да младшая сестренка. Техникум — дело долгое, а семье без кормильца пришлось туго. «Ничего, — сказал себе Саша, — сначала сделаюсь слесарем, а техникум и заочно пройду». И поступил в ремесленное училище.
   Ехали ребята по окраине, мимо беленьких домиков с кудрявыми садами во дворах, мимо кладбища, такого ярко-зеленого, что хотелось выпрыгнуть из трамвая и походить по уютным аллеям, усыпанным красным гравием, мимо кирпичной, напудренной мучной пылью мельницы.
   Когда трамвай, пронзительно заскрежетав на повороте, свернул к центру, Саша поднял голову и тревожно спросил:
   — Куда это мы едем?
   — Как — куда? — удивился Паша. — В Дом инвалидов.
   — А зачем?
   — Да я же тебе говорил! — с досадой сказал Паша и опять принялся объяснять, куда и зачем послал их Михайлов.
   — А, правильно, — вспомнил Саша, — ты говорил. Ну что же, это мы все разберем и всыплем кому следует, — закончил он с неожиданной воинственностью.
   На одной из улиц, где по обе стороны шумели высокие тополя, ребята разыскали двухэтажное здание с лепными фигурами зверей на фасаде и вошли во двор. Пожилая санитарка в халате с любопытством оглядела их и уверенно сказала:
   — Это к Науменкову, к Глебу Ивановичу.
   — К Науменкову, — подтвердил Паша. — А вы почему знаете?
   — Девочка тут одна была, вот в такой же форме, как на вас, — с молоточками. Ох и бедовая же! Говорила, говорила с Глебом Ивановичем, а потом — к директору. Кулачки сжала, глазки блестят. «Это, говорит, безобразие, это, говорит, невнимание к рабочему классу! Вы ответите!» Пойдемте, я проведу вас в палату.
   У раскрытого окна лежал на кровати седой, коротко остриженный человек и напряженно всматривался в вошедших. Вдруг складки на его лбу разошлись и все лицо просветлело.
   — Ремесленники?! — глуховатым басом проговорил он. — Вот так Маруся! Пообещала — и сделала. Это она вас прислала? Садитесь, товарищи.
   И так было сказано это «товарищи», будто в комнате стояли не ученики-подростки, а взрослые, с солидным стажем рабочие.
   Ребята осторожно придвинули табуретки и сели, косясь на кровать: под Простыней, где должны вырисовываться ноги, было гладко и пусто.
   — Точнее сказать, нас комсомольский комитет прислал, — поправил Паша. — А Родникова только заявление написала.
   — Вот-вот, — кивнул мужчина, — я и говорю. Ну и бойкая ж девочка!
   — Как же она про вас узнала? — поинтересовался Саша.
   — А просто. Она тут близко живет, мимо ходит. Заглянула раз в окошко и говорит: «Дедушка, вам, верно, скучно лежать?» — «Скучно, говорю, детка». — «А вы бы пошли погуляли». — «Пошел бы, говорю, да ходилок у меня нету». — «А вы на колясочке. Знаете, есть такие коляски, что их руками двигают!» — «А чтоб на колясочке, говорю, надо две руки иметь, а у меня только одна». Села она на подоконник и все расспросила: и кто я, и где работал, и как со мной эта беда случилась. Потом и говорит: «Ваш директор, наверное, бездушная личность, бюрократ и волокитчик, раз он до сих пор не заказал вам подходящую колясочку». — «Да, говорю, по трошки есть в нем всего этого добра. А главное, две руки надо иметь». — «Ничего, отвечает, мы вам изобретем такую колясочку, что вы и с одной рукой поедете. Подумаешь, какой сложный агрегат!»
   Саша, сидевший до сих пор неподвижно, вдруг заерзал.
   — Это… это, наверно, надо так, — шепотом проговорил он, — взять ведущую ось и насадить на нее шестерню, а потом… Или нет… Лучше взять…
   И засопел, прищурив один глаз, а другим нацелившись в угол комнаты.
   

   Вечером заседал комсомольский комитет. На заседании был и мастер 5-й группы Денис Денисович, широкогрудый, массивный старик с круглым лицом, и даже директор училища Семен Ильич. Была, конечно, и Маруся. Забившись в угол, она следила оттуда беспокойными глазами за всеми, кто брал слово, и на ее подвижном лице попеременно отражалось выражение лица каждого из говоривших.
   Паша аккуратно записал в тетрадь все, что разузнал с Сашей в Доме инвалидов, и теперь ждал, когда дойдет очередь до его вопроса. Смутное чувство разлада не оставляло его с утра. Он думал, что все расскажет Михайлову про Марусю и ее на комитете за все взгреют, в особенности же за Мюна. А тут получалось что-то совсем другое. Пожалуй, ее сегодня даже хвалить будут.
   Михайлов сказал:
   — Следующий вопрос — о коляске для рабочего-инвалида. Докладывай, Сычов.
   Паша встал и, держа перед собою тетрадь, не торопясь, толково, обстоятельно рассказал, что случилось с Глебом Ивановичем и в чем он теперь больше всего нуждается. Глеб Иванович — старый токарь Харьковского паровозостроительного завода. Фашистская бомба лишила его семьи и сделала калекой. Из Харькова его эвакуировали сюда и положили в больницу, а из больницы — в Дом инвалидов. Человеку хочется видеть жизнь, а видит он только стены палаты да одних и тех же людей — своих соседей. Директор Дома инвалидов говорит, что коляска с двумя рычагами у него есть, но Глебу Ивановичу она не подходит. А сделать такую коляску, которой можно управлять одной рукой, будто бы никто не берется.
   — Следовательно?.. — спросил Семен Ильич.
   — Что — следовательно? — не понял Паша.
   — Ах, ну что за человек! — раздался вдруг из угла возмущенный голос Маруси. — Ему подсказывают, а он не понимает. Следовательно, коляску должны сделать мы — вот и все.
   Проект коляски поручили разработать активистам комнаты юного изобретателя под руководством Дениса Денисовича. Сейчас же после заседания мастер вызвал Сашу Городищева, Костю Безуглого и Ваню Заднепровского — прославленных «изобретателей» училища. Хитрый Денис Денисович только поставил перед ними задачу да указал, в каком направлении «шевелить мозгами», — все остальное должны были сделать ребята сами. По случаю экстренности задания им даже разрешили поработать после отбоя. Ребята немедленно отправились в комнату изобретателя. Ваня Заднепровский, самый маленький по росту ученик, незадолго до этого прочитавший «Левшу» Лескова, смеясь предложил запереть дверь и занавесить окна, как сделали это тульские оружейники, когда подковывали английскую блоху. Но Костя Безуглый, который плохо понимал шутки, сказал:
   — Чего это ради! И без того жарко.
   Некоторое время ребята сидели молча, склонившись над своими тетрадями. Только слышно было, как сопит Саша Городищев. Первым поднял голову Костя Безуглый.
   — Готово, — сказал он, подошел к доске и стал чертить. — Вот это ось. Это шестерня. На шестерню накидывается цепь. Что она делает? Она проходит через ролики и набрасывает на шестерню ручки, которые сидят на валу. Понятно? Дальше… Рукоятка вращается вокруг оси вала. Что этим достигается? Этим достигается движение коляски вперед. А вращая рукоятку вокруг передней вилки, мы достигнем поворота переднего колеса… Всё. Просто и хорошо. — Он небрежно бросил мел и похлопал себя по широкому лбу: — Вот голова!
   — Просто! — уставился на него Ваня Заднепровский. — Вот это — просто? Ты бы еще сюда мотор приспособил!
   Саша, который смотрел на доску одним глазом (другой он всегда прищуривал, когда усиленно думал), решительно сказал:
   — Не пойдет.
   И опять склонился над своей тетрадью.
   — Почему это «не пойдет»? — обидчиво оттопырил Костя губу, над которой уже темнел пушок.
   — Сейчас, — отозвался Саша. Он что-то дописал в своей тетради, посопел и опять поднял голову. — Потому, что будет цепь соскакивать. При такой конструкции цепь должна быть эластичной и всегда натянутой, а этого тут не достичь.
   — Не достичь? — задорно сказал Костя и так нагнул голову, будто хотел боднуть Сашу. — Это почему?
   — Подумай, — буркнул тот.
   Костя повернулся к доске, постоял и, конфузливо заморгав глазами, вернулся к своей тетради.
   Некоторое время в комнате стояла тишина, нарушаемая только шелестом переворачиваемых листов тетрадей да Сашиным сопением.
   — Есть! — крикнул Ваня Заднепровский и бросил карандаш на стол. — Сейчас я вам изображу. Тут уж без зацепочки. Смотрите.
   Но не успел он закончить на доске чертеж, как Костя воскликнул:
   — Что? Передача при помощи конических шестерен? Не пойдет!
   И вдребезги раскритиковал проект Вани.
   Утром ребята взяли увольнительные записки и отправились в город. В собесе им дали адреса шести инвалидов, у которых были коляски. Инвалиды оказались народом непоседливым: один уехал на базар за картошкой, другой — на речку удить лещей, третий отправился к приятелю в гости. Ребята долго рыскали, пока нашли их.
   Но из всех колясок только одна оказалась для однорукого, да и та двигалась не при помощи рычага, а при помощи огромного рыжего дога.
   Вечером они опять засели в своей комнате.
   Теперь уже все училище знало, над чем работают изобретатели — длинный Саша Городищев, широколобый Костя Безуглый и «мальчик с пальчик» Ваня Заднепровский. Редколлегия выпустила экстренный номер «Смены» с портретом Глеба Ивановича, очень схоже нарисованным Марусей, и у витрины с газетой не таяла толпа учеников. Не таяла она и у дверей комнаты изобретателя: каждому интересно было посмотреть хоть в замочную скважину, как стараются ребята, будто в комнате и впрямь сидели тульские кузнецы и подковывали блоху. Заглядывая, ребята отпихивали друг друга, поднимали возню, пока Маруся Родникова не стала у дверей стражем. Но ей и самой смертельно хотелось заглянуть в щелочку и хоть по выражению лиц догадаться, как идут дела.
   В десять часов, когда все ученики отправились вниз на вечернюю поверку и в коридоре наступила тишина, из-за двери к Марусе вдруг донесся голос Саши:
   — Вот как будет правильно! А ну, Костя, скажи, какие бывают передачи?
   Тогда, больше уже не сдерживая себя, Маруся открыла дверь и впилась взглядом в Сашу.
   — Известно, — обидчиво оттопырил Костя губу. — Чего спрашиваешь!
   — А ты все-таки скажи.
   — Ну, цепная, ну, канатная, ну, колесная…
   — Еще.
   — Ну, при помощи цилиндрических и конических шестерен…
   — Еще.
   — Реечная, — нетерпеливо подсказал Ваня.
   — Во! — Саша поднялся и зашагал журавлем к доске. — Как задача ставится? Ставится так: у коляски должен быть один рычаг и ручка. Что мы делаем? Мы на стержень ручки глухо крепим шестеренку. Шестеренка входит в сцепление с рейкой. Рейка превращает движение вращательное в поступательное…
   Но тут Ваня сорвался с табуретки и не своим голосом закричал:
   — А обратным поступательным движением рычага мы добиваемся вращения…
   И все трое в один голос:
   — …ведущей оси!
   Маруся даже подпрыгнула:
   — Нашли?! Ой, мальчики, ну скажите: нашли?..
   Только сейчас ее заметили. Ваня заложил руки в карманы и, напыжившись как воробей, повел плечом:
   — И чего эти токари всегда суют нос не в свое дело!
   

   Коляску делали с азартом, всем училищем. Когда распределили работу и оказалось, что на долю электриков ничего не досталось, они всей группой пошли к Михайлову жаловаться. Пришлось часть работы взять у слесарей и передать электрикам.
   В воскресенье из училища вышли двадцать юношей и девушек в парадных костюмах — по два делегата от каждой группы — и, отбивая шаг, двинулись к городу. На улице, где шумели тополя, они остановились у старинного дома. Там, у ворот, под охраной Маруси тускло поблескивала черным лаком коляска. В коляске лежали свежие газеты и журналы, горкой поднимались какие-то кулечки. Грудным, чуть глуховатым голосом Костя Безуглый затянул:
   
    
     Мы страны трудовые резервы,

     Мы надежда грядущих времен.

     Тот в работе, по-нашему, первый,

     Кто искусен, учен и умен.

    

   
   Двадцать человек дружно подхватили:
   
    
     РУ — орудуют юные руки,

     РУ — рубанком, резцом и сверлом.

     Кто не любит труда и науки,

     Тот не будет владеть ремеслом.

    

   
   И колонна строевым шагом двинулась во двор.
   В палате ремесленники пытались расположиться в порядке, но было тесно, и все сгрудились между кроватями. Чтобы поставить перед Глебом Ивановичем коляску, пришлось отодвинуть к стене тумбочку.
   Старик прижал единственную руку к груди и, потрясенный, бледный, молча смотрел на ремесленников. Губы его вздрагивали.
   Сжатый со всех сторон товарищами, Саша протиснулся вперед, перешагнул через коляску и вынул из нагрудного кармана голубенький билетик.
   — Глеб Иванович… — начал он ломким голосом и испуганно оглянулся. Но опасаться не было причин: сзади с бумажкой в руке стоял Ваня Заднепровский, готовый в любой момент подсказать, если б оратор сбился. — Глеб Иванович… — повторил Саша уже более решительно, кашлянул в кулак и с неожиданными для товарищей басистыми нотками в голосе без запинки проговорил все до конца: — Вы проработали сорок три года за станком, вы пострадали от фашизма, лишились родной семьи. Мы, ваши младшие братья, а вернее сказать, ваши дети, всем училищем решили взять над вами шефство. Теперь мы вроде вашей семьи. Чтоб вы могли ездить, куда вам захочется, и все видеть, даже, к примеру, отправиться к речке Ветлянке лещей удить, мы изготовили вам всем училищем коляску собственной конструкции. Не сомневайтесь: работа прочная, все равно как по государственному заказу. Просим вас принять от нас подарки: сахар, пряники, литературу. Еще просим приехать к нам на собрание и на вечер самодеятельности.
   И Саша протянул Глебу Ивановичу пригласительный билетик.
   Глеб Иванович поднял руку, но рука задрожала, и билет упал ему на грудь.
   — Детушки… родные… — только и мог он проговорить.
   

  

  

   

    4. МАРУСЯ ЧТО-ТО О СЕНЕ ЗНАЕТ
   

   Пока ремесленники делали коляску, об исчезновении Сени Чеснокова почти никто из них не вспомнил. Но вот коляска построена, наступили обыкновенные дни, и опять пошли о Сене толки, пересуды, догадки. Почему ушел? Куда? Зачем? Может, и правда, что его сманил цыганенок? А может, он просто раздумал стать рабочим и подался к матросам? Он не раз хвалился, что переплывет все моря.
   Паша слушал все эти разговоры и еще более досадовал на Марусю. Какого потеряли парня! Но тут же он ловил себя на мысли, что именно эта девчонка нашла Глеба Ивановича и подняла все училище на очень хорошее дело. И, как всегда, когда Паша сталкивался с каким-нибудь противоречием, которого не мог объяснить, им овладевало тяжелое недоумение, как бывало, когда сделанный точно по чертежу валик почему-то не входил в шестерню. А тут еще развесили в коридорах плакаты, напоминавшие, что сегодня состоится конкурс-конференция на лучшую группу токарей и лучшего в училище токаря. Сеня всегда давал на таких конкурсах точные ответы. Теперь Сени не было, и у 5-й группы уменьшатся шансы на победу. «И чего я тогда не сказал Михайлову! — упрекнул себя Паша. — А теперь, когда она так отличилась перед всем училищем, даже неловко говорить про нее худое».
   Из состояния нерешительности его вывел сам Михайлов. Увидев Пашу в коридоре, комсорг что-то вспомнил и хмуро спросил:
   — Что это там говорит твой Хмара? Будто Родникова подбила… А ну-ка, зайди ко мне.
   «Вот как оно само собой получилось! — с облегчением подумал Паша, шагая вслед за Михайловым по длинному коридору в комитетскую. — Теперь все скажу».
   — Садись, — показал Михайлов на табуретку.
   И по тому, что сам он сел не рядом, а в свое деревянное скрипучее кресло, как бы отгородившись столом, Паша решил, что комсорг им недоволен.
   — Что там болтают в вашей группе о Марусе? Сами не уберегли Чеснокова, а на девушку сваливают!
   Паша думал, что расскажет Михайлову все точно так, как готовился рассказать прошлый раз: последовательно, обстоятельно, не торопясь, но отчужденный и в то же время требовательный взгляд комсорга и в особенности его недовольный тон смешали все заготовленные слова.
   — Товарищ Михайлов, — запинаясь, проговорил он, — вы не знаете… Я ее тогда толкнул… Она вам неправду сказала. А Хмара — он собственными глазами… он сам слышал, как Родникова сказала Сене: «Поезжай, счастливого тебе пути». Хмара…
   — Подожди, подожди, — остановил Пашу Михайлов, глядя на него с живейшим интересом. — Так ты ее тогда все-таки толкнул?
   — Толкнул.
   — Но за что же?
   — За то, что она всегда меня задевала, разыгрывала. Я терпел, терпел, а она все задевает, все задевает… — Паша густо покраснел, даже слезы показались на глазах. — Что я ей дался!
   — Странно, — пожал Михайлов плечами. Он поднялся, обошел стол и сел рядом с Пашей. И от этого к Паше сразу вернулось самообладание. — Очень странно, — повторил Михайлов. — Как же она задевала? Ну-ка расскажи.
   И Паша, вздохнув раз-другой, рассказал о всех своих столкновениях с Родниковой. Михайлов слушал внимательно, с серьезным лицом, но глаза его нет-нет да и засветятся улыбкой.
   — Экая каверзная девчонка! — сказал он, и Паша не понял, чего было больше в его голосе — возмущения или добродушия. — Вот мы ее сейчас допросим. — Он открыл дверь в коридор и крикнул пробегавшей мимо ученице: — Прокофьева, позови ко мне Родникову!
   Увидя у комсорга Пашу, Маруся неопределенно усмехнулась.
   — Садись, — сказал Михайлов, опять переходя к своему креслу. Видно было, что он хотел казаться строгим. — Что же это ты ведешь себя с Пашей не по-товарищески? Зачем ты его преследуешь?
   — Уже нажаловался! — презрительно прищурилась Маруся.
   — Не нажаловался, а просто рассказал, — поправил Михайлов.
   — И пошутить с ним нельзя!
   — Так надо же знать шуткам меру.
   Маруся комически вздохнула:
   — Ну ладно, не буду. — Но вдруг вспыхнула и сдвинула черные шнурочки бровей. — А чего ж он такой!
   — Какой? — с любопытством спросил Михайлов.
   — То ходил рот раскрывши, а теперь… Ну, не знаю какой, только я таких не люблю. — Маруся придала своему лицу благоразумное выражение и передразнила: — «Сегодня маленький плюсик, завтра маленький плюсик…»
   — А у тебя как? — покраснел от обиды Паша. — На прошлой неделе по технологии пятерка, а вчера по резьбе — двойка. Это правильно?
   Маруся пренебрежительно фыркнула:
   — Подумаешь, трудное дело — резьба! Подучу — и тоже пятерку получу.
   — Слышите, товарищ Михайлов, слышите? — вскочил с табуретки Паша. — Вот она всегда так!
   — Слышу, — огорченно кивнул комсорг. — Придется, Маруся, с тобой обстоятельно поговорить. Но это не все. Расскажи-ка, что ты знаешь о Чеснокове. Почему он исчез?
   Маруся жалобно взглянула на Михайлова и по-детски вздохнула:
   — Ой, товарищ Михайлов, я сама только о нем и думаю? Может, его цыган утопил…
   — Что?! — откинулся Михайлов на спинку кресла. Некоторое время он молча смотрел на девушку, потом решительно оказал: — Значит, ты что-то знаешь… Павел, можешь идти.
   

  

  

   

    5. ВОЗВРАЩЕНИЕ
   

   Кончился обед. Вместительная столовая опустела и оттого стала казаться еще обширнее. Оставалось в ней только с десяток учеников. Они торопливо расставляли столы в три длинных ряда. Остальные ученики столпились в коридоре. Здесь слышались шутки, смех. Но порозовевшие лица и блеск глаз выдавали волнение. Сейчас начнется техническая конференция-конкурс, сейчас здесь разместятся четыре группы, и та из них, которая наберет очков больше всех, получит лишний шанс на победу в соревновании. Но этого мало: сегодня выяснится, кто из девяноста шести учеников токарной специальности подготовлен лучше всех.
   В конце коридора наступила вдруг тишина: там появились две черные классные доски и медленно поплыли к столовой. На досках красивыми, четкими буквами выведены белые ровные строки — десять вопросов, на которые придется отвечать каждому участнику конкурса. Все впились глазами в доски. Но как прочесть, когда предусмотрительный Петр Федорович перевернул их на осях и все буквы опрокинулись вверх ногами!
   Доски установили в столовой. Минута томительного ожидания — и вот уже Петр Федорович, стоя на пороге, выкрикивает фамилии — по одной от каждой группы. Вызванная четверка садится за отведенный ей стол и тотчас устремляет глаза на доску, Нет, не прочесть, хоть ты что!
   Паша повернулся к окну. Зачем смотреть на доску! Если предмет знаешь, значит, ответишь; а не знаешь, ничто не поможет,
   — Маруся, как живешь? — донесся до него сквозь все усиливающийся гул девичий голос.
   Между столами пробиралась к своему месту Родникова. Глаза у нее были опущены, будто она недавно плакала.
   — Лучше всех — никто не завидует, — не оборачиваясь, проронила она.
   — Самойлов! Кириченко! Козулина! — выкрикнул Петр Федорович.
   — А четвертый? А четвертый? — заволновались в коридоре.
   — Четвертый? — Петр Федорович нагнул голову, чтобы поверх очков посмотреть на столпившихся у входа учеников. — Четвертый — Чесноков. Но его же нет?
   Вошли два мальчика и одна девочка и сели за стол. Оттого что четвертая сторона стола пустовала, он казался за что-то наказанным.
   Наконец заняла свое место последняя четверка, Петр Федорович пошел к доскам. Между досками, за длинным столом, празднично покрытым алой скатертью, уже сидели Семен Ильич, Денис Денисович и преподаватели. Петр Федорович немного помедлил, будто наслаждался напряженной тишиной, окинул поверх очков все три длинных ряда столов и перевернул доску.
   — А-ах! — пронеслось из конца в конец.
   — Товарищи учащиеся, напоминаю: пусть каждый напишет на своем листе фамилию и номер группы, иначе… — говорил Петр Федорович.
   Но взоры всех были уже прикованы к доске, и вся огромная комната гудела: все читали вопросы. Петр Федорович безнадежно махнул рукой и перевернул вторую доску.
   «В каких случаях при нарезании резьбы подсчитывают сменные шестерни к токарному станку?» — медленно прочитал Паша. Он подумал и, сказав про себя: «Знаю», стал читать второй вопрос. Так, не торопясь, спокойно, прочитал он все десять вопросов и на все десять сказал: «Знаю». Теперь все дело было в том, чтобы написать как можно складнее и обстоятельнее. Главное, не надо начинать писать, пока в голове не сложится полный и окончательный ответ, иначе обязательно будут помарки. Ну, а как остальные из 5-й группы? Ответит ли Степа Хмара? В учебных мастерских он не из последних: точно выполняет все указания мастера. А в теории слабоват. Паша поворачивает голову, чтоб взглядом разыскать Степу и по выражению его лица догадаться, очень ли трудно бедняге, но в глаза бросается лицо смуглое, тонкое; к столу свисает черная коса. Маруся смотрит на доску, как заколдованная. Она что-то шепчет. Вот она улыбнулась, и лицо сразу просветлело, будто на него упал солнечный зайчик. Секунда — и опять на ее лице напряжение. «Чего я на нее смотрю? — с досадой на себя подумал Паша. — Сманила куда-то нашего Сеню — и радуется. Эх, не вытянуть нам теперь!»
   Он невольно повернулся к столу, где должен был сидеть Чесноков и где так сиротливо стоял пустой табурет. Но то, что он увидел, привело его в полное недоумение: прикрывая лицо рукавом, пригибаясь и всячески стараясь быть незамеченным, между столами пробирался какой-то ученик. Он конфузливо стянул с головы фуражку и припал к столу, за которым оставалось одно свободное место. Девочка и двое мальчиков, сидевшие за этим столом, оторопело воззрились на него.
   — Тсс!.. — прошипел им странный ученик.
   Вдруг кто-то испуганно сказал:
   — Мю-юн! Сеня Чесноков!
   Все в комнате встрепенулись. Семен Ильич глянул в сторону, куда, вытягивая шеи, смотрели все девяносто пять учеников, и нахмурился. Заметив на себе взгляд директора, Сеня вздохнул, поднялся, одернул гимнастерку и строевым шагом, как когда-то подходил в эскадроне к командиру, подошел к директору.
   — Вы? — грозно спросил Семен Ильич.
   — Я, — бледнея, сказал Сеня.
   Минута прошла в молчании. Даже слышно было, как дышат ученики.
   — Что же теперь с вами делать? — сказал Семен Ильич.
   Губы у Сени дрогнули.
   — Семен Ильич, — проговорил он жалобно, — делайте что хотите, только разрешите сейчас остаться здесь! Я тринадцать километров бежал без передышки, чтоб успеть на конференцию…
   — Хорошо, — сказал директор. — Садитесь и пишите. Только пойдите сначала умойтесь. Вы весь в пыли.
   — Есть пойти умыться! — четко отозвался Сеня и зашагал к двери.
   За ним пошел и директор. Когда он подошел к выходу, кто-то, вероятно глядевший в щелочку, распахнул перед ним дверь, и все увидели, как в глубину коридора отскочил подросток в широченных штанах и зеленом жилете.
   Через несколько минут Сеня опять вошел в комнату и как ни в чем не бывало уселся за стол.
   — Вернулся, — с облегчением прошептал Паша. — Вернулся-таки!
   Он глянул на Родникову, ожидая увидеть ее расстроенной и смущенной. Но Маруся так и сияла вся.
   

   Два часа спустя, когда ребята вернулись в комнату № 7, они увидели, что здесь поставлена еще одна кровать, а на кровати, раскинув руки, крепко спит мальчишка с шоколадным лицом.
   — Братцы! — приседая от изумления, сказал Степа Хмара. — Цыган! Тот самый.
   — Тот самый, — подтвердили остальные. — Только стриженый и умытый.
   Сеня по-хозяйски осмотрел кровать, для чего даже обошел вокруг нее, подобрал и спрятал под простыню свесившуюся руку цыганенка и важно представил:
   — Ученик будущего набора Петро. Острижен по распоряжению самого директора. Кудлатый пес Гриша грызет во дворе кости и сторожит кухню.
   В комнату набилось полно ребят. Хлопали Сеню по спине и требовали:
   — Рассказывай, Мюн ты этакий, все рассказывай!
   — Только без брехни, — предупредил Степа Хмара.
   Все смотрели на Сеню жадными глазами.
   — Ну, проводил я тогда цыгана до остановки, — начал он, удобно усевшись на стул. — Стоим мы, ждем трамвая. Петро на меня смотрит, как гусь на молнию: боится, нет ли у меня того на уме, чтобы свести его в милицию. Подходит трамвай. Он в трамвай. Забился между людьми и головы не высовывает, чтоб хоть кивнуть мне на прощание. Даже про Гришу забыл. Так, подлец, и уехал. Гриша, конечно, взвыл — и за трамваем. А мы с Марусей посмеялись и пошли назад. Вдруг Маруся остановилась и спрашивает: «А ты не врешь, что вы в одном полку служили?» — «Ну вот, говорю, стану я врать!» — «Та-ак, — говорит Маруся ядовито, — отлично, лучше не придумаешь. Служили в одном полку, теперь ты в рабочий класс поднимаешься, а он собак по базарам водит! Красиво». — «А что же, говорю, я могу сделать?» — «Как что? Посоветуй ему бросить эти глупости, пусть на работу поступает или к нам в ремесленное зачисляется». — «Да, говорю, такому посоветуешь!» Сказал так, а сам думаю: «А правда некрасиво». Утром Маруся подходит ко мне и говорит: «И сколько еще в мальчишках свинства сидит — ужас! Даже в некоторых, которые с медалями ходят». — «Да что ты, говорю, ко мне пристала? Где я его теперь буду искать, дуроломного?» А она мне: «А еще в разведчиках служил! На базаре — вот где». А только я уже и сам видел, что потерял покой. О чем бы ни думал — перед глазами этот черт стоит в розовой кепке. Взял после обеда увольнительную записку — и на базар. Разве я предполагал, что оно так получится? Я думал: вернусь через час, много — два.
   — Я ж так и говорил, что тебя Маруська сбила! — хвастливо сказал Хмара.
   — Нет, Степочка, она меня не сбила, сбился я сам. Вот слушай… Обошел я весь базар — нету. Стал расспрашивать людей, приметы описал. «Как же, говорят, видели! А куда делся, не заметили». Ну, во мне разведчик и заговорил. Чтобы я да не нашел! «А ну-ка, расспрошу ребят. Не может того быть, чтоб ребята не приметили такую фигуру».
   — Факт! — подтвердили слушатели.
   — Через несколько минут я уже точно знал весь маршрут Петра с Гришей. Вокзал — вот куда они направились. Конечно, я — в трамвай и тоже на вокзал. Вбегаю на перрон, спрашиваю носильщика: «Был, дяденька, тут цыган с собакой?» — «Был, говорит, к поезду пошел». А посадка, понимаете, уже закончилась, и паровоз аж дрожит весь — вот-вот тронется. Я в вагон — нету. В другой — нету. Вдруг гудок. Тут бы мне выскочить, а я в третий, в четвертый, в пятый… Ну и поехал. Под полом колеса стучат, в окнах телеграфные столбы мелькают, а я бегаю из вагона в вагон, под лавки да на верхние полки заглядываю. Вдруг вижу — сидит в углу знакомая рожа, жует, каналья, колбасу и Гришке шкурки бросает. Глянул на меня да как выпучит глаза, как рванется с лавки — и ходу. Я за ним, он от меня. Перескочил через чей-то мешок, перевернул корзину с картошкой. Тут поезд замедлил ход. Он из вагона как сиганет в кучу песка! Гришка «гав!» — и за ним. Я — за Гришкой. Упал на песок, лежу и думаю: «Жив или не жив? Жив или не жив?» И, понимаете, пока я так гадал, они сбежали…
   — Растяпа! — сказал Ваня Заднепровский.
   Сеня вздохнул и продолжал:
   — И вот пошел я их искать. Только нападу на след — глядь, след и оборвется. Искусно маскировались, жулики. Брожу я так из деревни в деревню, а у самого сердце ноет: в среду конкурс-конференция. Неужто не вернусь до среды? И без того третья группа наступает нам на пятки. Эх, подведу ребят! И вот вижу: стог сена, а на сене Гришка лежит. Заметил меня, узнал и залаял. Стог, конечно, зашевелился, и из сена живым манером вылез мой приятель. «Эй, кричит, не подходи!» Стали мы один от другого на соответствующую дистанцию и начали тонкий разговор. Он мне: «Нету у меня твоих часов. Не подходи: убью». А я ему: «Мне на часы плевать. Мне ты нужен». Он: «Все равно не дамся». И вот, братцы, вынимает он из штанов огромный разбойничий ножик, оскаливает свои волчьи зубы и прет прямо на меня. Я, конечно, делаю прыжок влево и — трах! — кулаком в правый фланг. Он — брык в сено. Тут я на него навалился и…
   — Зачем врешь? — вдруг прервал Сеню гортанный голос. — Это я — трах, а ты — брык!
   Поднявшись на локтях, с кровати на Сеню смотрел цыган и укоризненно качал головой.
   В комнате грянул хохот.
   — Гм! — произнес Сеня, часто моргая. — Я думал: ты спишь… Может, и наоборот… Разве все запомнишь…
   — И нож не был. Был палка.
   — Да, точно, — согласился Сеня, — палка. Теперь и я припоминаю.
   Остальное он рассказал уже без выдумок. Сидя под стогом сена, он так горячо убеждал Петра бросить бродяжничать и поступить в ремесленное училище, что тот наконец согласился. Последний разговор был такой:
   — А кто за меня будет деньги в школу платить?
   — Никто. Даже наоборот, школа сама будет тебе на книжку класть деньги за работу в учебной мастерской.
   — А кто мне будет кушать давать?
   — Тебя будет школа кормить.
   — А кто мне купит фуражку с молоточком, брюки, гимнастерку, шинель с голубым кантом?
   — Тебе выдаст наша кастелянша даром.
   — Э, — сказал Петро, цепляясь за соломинку, — а куда Гриша один пойдет?
   — Грише мы построим будку. Он будет жить при училище и стеречь наше добро.
   Петро встал и стряхнул с себя сено.
   — Идем, — сказал он решительно. — Ты хороший товарищ.
   

  

  

   

    6. НЕ ВЗГРЕЛИ НИКОГО
   

   То, что Сеня привел сироту-цыгана, Паше понравилось. Но Сеня самовольно отсутствовал. «Это какой же пример для остальных! — думал Паша. — А еще в армии служил».
   Утром, когда все училище построилось, как обычно, на линейку, прочитали приказ директора. В приказе говорилось, что учащийся Чесноков Семен, имея разрешение отлучиться на два часа, вернулся только через восемь суток. Этим он грубо нарушил дисциплину и за это ему объявляется строгий выговор. Выслушав приказ, Паша сказал про себя: «Правильно», и даже почувствовал какое-то облегчение.
   В тот же день Пашу, Сеню и Марусю вызвали к директору.
   — Ну, дадут взбучку! — сказал Паша, направляясь с Сеней к директорскому кабинету. — Тебе — за отлучку, Родниковой — за то, что подбила тебя, а мне — как групкомсоргу. И правильно: раз случилось такое в моей группе, я и отвечаю.
   — Не должно быть, — мотнул головой Сеня. — Выговор я, конечно, заслужил, а взбучку — за что же? Хватит и выговора.
   — Это как же? — удивился Паша.
   — А так. Что я, для себя старался? Нет, сейчас, я думаю, разговор будет другой. — И, обратясь к Родниковой, которая уже ждала их у дверей кабинета, спросил: — Правда, Маруся?
   — Правда! — с готовностью подтвердила девушка, хотя ни одного слова из их разговора не слышала.
   «Вот чудаки!» — подумал снисходительно Паша, вполне уверенный, что будет именно так, как он говорит.
   Прежде чем постучать в дверь, Паша и Сеня одернули гимнастерки, а Маруся поправила волосы. В кабинете все натерто, отлакировано, отполировано: сияют паркет, стекла окон, письменный стол, образцы ученических работ на стенах.
   Семен Ильич, не поднимая склоненной над какой-то диаграммой головы, показал рукой ученикам на стулья. Они сели, держась прямо и глядя неотрывно на директора, Семен Ильич склонился еще ниже, подчеркнул что-то карандашом, отодвинул диаграмму и медленно поднял голову. И — странное дело! — Паша не увидел в его лице ни строгости, ни раздражения, ни даже сухости. Лицо было деловито-озабоченное — и только.
   — Давайте-ка, товарищи комсомольцы, подумаем, — сказал он медленно, — как нам лучше решить задачу. Сегодня опять разговаривал с этим вашим Петром. Он увязался со мной в учебные мастерские, все ощупывал руками, даже нюхал, и, кажется, уже считает себя учеником РУ. Но ведь он малограмотный. Он знает только то, чему его успели обучить между боями в армии. Принять его с такой подготовкой невозможно. Правда, до очередного набора еще шесть месяцев…
   — О-о-о!.. — вырвалось у Маруси. — Да за шесть месяцев чего не сделаешь!
   А что же сделаешь за шесть месяцев? — посмотрел на нее директор.
   Маруся вскочила:
   — Семен Ильич, да я одна обучу его за шесть месяцев — вот поверьте мне!
   — Одна? — с ревнивой ноткой в голосе сказал Сеня. — Как бы не так! Я его привел, а она хочет одна… Нет, Семен Ильич, чему другому — не ручаюсь, а арифметике я его обучить смогу.
   — А вы что скажете, Сычов? — Директор перевел на Пашу глаза, блеснувшие неожиданно молодо и весело.
   Паша встал и с минуту помолчал, обдумывая.
   — Я считаю, неверно это, Семен Ильич, — начал он не спеша. — Нам осталось учиться меньше четырех месяцев. Разве можно учить других, когда у нас самих экзамены на носу! Теперь ни о чем другом думать нельзя, кроме как об этом. А то других выучим, а сами провалимся. Это — раз. А другое — то, что мы скоро пойдем на практику в заводские цеха.
   — Вот он всегда такой! — опять вскочила Маруся. — Эх!..
   Она не договорила (а сказать хотела, наверное, что-то злое, обидное) и села спиной к Паше.
   — Так как же, Сычов, поступить с этим Петром? — Веселость в глазах Семена Ильича угасла. — Может, отпустить его на все четыре стороны?
   Паша опять подумал.
   — Жалко его, Семен Ильич! Он сирота. И учиться хочет. Я думаю: пусть с ним занимаются настоящие учителя. Они ж его лучше подготовят, чем Чесноков или, скажем, Родникова. На то ж они и учителя.
   Семен Ильич внимательно и, казалось, немного грустно смотрел на Пашу.
   — Да, — сказал он с оттенком сожаления, — все, что вы говорите, Сычов, правильно и разумно. Все правильно. Что ж! Так и сделаем. Тем более, что наши преподаватели уже сами предложили свои услуги. — Он встал, подошел к Сене и положил ему руку на плечо: — Ну что, Чесноков, объявили вам мой приказ?
   — Так точно! — радостно крикнул Сеня, будто приказ тот был не о выговоре, а о премировании.
   — Идите, — сказал Семен Ильич. — Сейчас откроем собрание. Идите, все будет хорошо. — И у самой двери добавил: — А Петру все-таки помогайте, кто как может. Так он всегда будет чувствовать около себя товарищей.
   Ученики вышли.
   — Вот, — засмеялся Сеня, закрывая тихонько за собою дверь (он был несказанно доволен), — а ты говорил: взгреет! Разве он не понимает? Он, брат, все понимает. Ну, а что учителя с этим делом лучше справятся, это, конечно, правильно.
   Да, Паша в этом оказался прав, и директор согласился с ним, а не с Сеней и Марусей. Но почему же все-таки Семен Ильич смотрел на них так радостно, когда они говорили глупости, а его, Пашу, слушал со скучным лицом?
   

  

  

   

    7. ЧЬЕ БУДЕТ ЗНАМЯ?
   

   Клубный зал был переполнен. Собирали только токарей, но пришли и фрезеровщики, и слесари-инструментальщики, и литейщики, и кузнецы. Всем было интересно узнать, удержит ли прославленная 5-я группа первенство или знамя отберут девушки, которые обогнали уже две группы ребят и идут дальше.
   Только избрали президиум, как Ваня Заднепровский, все время выглядывавший в окно, крикнул:
   — Едет! — и опрометью бросился к выходу.
   Вытянув шеи, ребята глядели в окна. По асфальтовой дороге катилась маленькая лакированная коляска. Двигая рычаг от себя и к себе, в ней сидел Глеб Иванович. Вокруг коляски суетились Саша Городищев и Костя Безуглый: конструкторы наблюдали свою машину в действии. И в зале грянуло такое «ура», что казалось — двери распахнулись сами под напором этого дружного крика.
   — Предлагаю избрать Глеба Ивановича в президиум! — звонко выкрикнула Маруся.
   Десятки рук подхватили коляску, подняли и понесли на подмостки.
   Наконец все успокоились. Михайлов, держа в руке целую кипу исписанной бумаги, поднялся на трибуну. Выражение его скуластого лица явно говорило: «Ну, держись, ребята!» По рядам пробежал нервный смешок. Ох уж этот Михайлов!
   Слушая его, все заранее решают, что первенство за 5-й группой. Вдруг он так повернет свою речь, такую преподнесет «мелочь» из жизни этой группы, что каждый мысленно махнет рукой и скажет: «Ну, прощайся, 5-я группа, со знаменем!» А немного времени спустя опять уже ни у кого не остается сомнений, что знамя 5-я группа не отдаст никому.
   Начал он с того, как работали группы в учебных мастерских. Все четыре группы токарей изготовляли «планетарку». Работа над этой деталью к токарному патрону не очень хитрая, но требует точности: ведь от планетарки зависит, чтоб все кулачки шли к центру патрона с одной и той же скоростью. 5-я группа, равномерно наращивая темпы, сначала обогнала четвертую, потом вторую и пошла рядом с девушками.
   — Заметьте, — поднял Михайлов вверх палец, — все работали без брака, аккуратно. Тут девушки поднажали и в прошлую пятницу, можете себе представить, сделали семьдесят девять деталей, обогнав за один день пятую группу на… — Михайлов сделал паузу и, насладившись видом вытянувшихся в ожидании лиц, небрежно сказал: —…на двадцать четыре детали…
   В зале бурно зааплодировали.
   Докладчик подождал, пока опять наступила тишина, и с невинным видом закончил:
   — …из коих девятнадцать пошли в брак.
   Теперь уж не аплодисменты, а такой хохот прокатился по залу, будто штукатурка обрушилась на пол со стен.
   — Теперь поговорим о чистоте и опрятности, — продолжал Михайлов. — Год назад пришлось мне побывать в Новочеркасске, в Суворовском училище. Братишку навещал. Вот уж где чистота! Коечки заправлены гладко, туго, без единой складочки, без единого бугорка. Выстроились, как на параде. Башмаки на воспитанниках до такого блеска начищены, что хоть гляди в них вместо зеркала. Если командир на утреннем смотре заметит, что у воспитанника ногти подстрижены плохо или бляха на поясе потускнела, сейчас же вызовет из строя и при всех замечание сделает. А чтоб кто-нибудь зубы почистить забыл, этого совсем не бывает. И вот, скажу я вам прямо, зависть меня взяла. Почему же, думаю, у нас еще этого нет? Мы готовим пополнение рабочего класса. Рабочий класс задает тон всей нашей жизни. Слышите? Тон всей нашей жизни! Так пусть же будут наши молодые рабочие во всех смыслах на самой высокой точке. Правильно я говорю?
   — Правильно! — сотней голосов ответил зал.
   Михайлов улыбнулся:
   — Ну, теперь я больше суворовцам не завидую. А может, и нахимовцам нет причин завидовать: чистота у нас, можно сказать, морская. И, что всего приятнее отметить, застрельщиками такой идеальной чистоты стали сами учащиеся, именно комсомольская группа номер пять, а в ней — комсомолец Семен Чесноков.
   Едва Михайлов произнес это имя, как раздались такие аплодисменты, что он зажал ладонями уши и замотал головой.
   — Тише, тише! — просил Михайлов. — Я же только хотел сказать, что теперь смело можно суворовцев пригласить к себе в гости. Краснеть не придется.
   Но это вызвало только новый взрыв аплодисментов.
   — Кому же отдать первенство в чистоте и опрятности? — интригующе прищурился докладчик. — Скажу так: у мальчиков чистота строгая, а у девочек она нарядная. Но это ж так и должно быть, и тут невозможно одно другому предпочесть. Замечу только, что в погоне за нарядностью девочки забывают иной раз кое о чем, для всех нас важном и дорогом. Вот пример. Стали делать наши девочки из красного шелка розочки и пришпиливать их себе на берет. Красиво получается, против ничего не скажешь. Но иная так небрежно это сделает, что полностью закроет цветком свой герб — молоточек и гаечный ключ. Да ведь этим гербом мы гордимся! И одно дело показать его в цветке, а другое — спрятать под цветком. Правильно я говорю?
   — Правильно! — ответил зал голосами одних ребят.
   Девушки пристыженно молчали.
   — Ну, заключение комиссии я скажу потом, а сейчас Петр Федорович сообщит о результатах конференции-конкурса.
   — У-у-уф! — вздохнул зал.
   Петр Федорович и на собрании говорил так же, как в своем кабинете спецтехнологии: спокойно, размеренно, сжато. Лишнее слово он считал таким же нарушением принципа экономии, как лишнюю операцию в технологическом процессе.
   Взойдя на трибуну, он без всякого предисловия зачитал итоги конкурса по группам.
   Лучшие ответы дали 3-я и 5-я группы. Но хотя эти группы получили по одинаковому числу очков, есть разница в характере их ответов: 5-я группа отвечала более подробно, 3-я же — более четко. Может быть, 3-я группа вышла бы в этом конкурсе даже на первое место, если б не досадные срывы у некоторых учениц.
   — Вот, например, — сказал Петр Федорович, — одна ученица, вместо того чтобы написать: «Резьба Витворта отличается от метрической резьбы углом профиля и шагом», написала: «Резьба метрическая нарезается на стальных изделиях, а Витворта — на чугунных».
   По залу прошел иронический смешок. Послышались выкрики:
   — Кто? Кто?
   — Так ответила очень способная девочка, которая на остальные девять вопросов дала прекрасные ответы: верные, четкие, сжатые. И если бы не такой неожиданно нелепый ответ, свидетельствующий о том, что эта ученица на уроках бывает невнимательна, а в учебнике не все дочитывает до конца, она завоевала бы в конкурсе первое место.
   Невольно головы ремесленников повернулись в сторону Маруси. Она сидела с опущенными уголками губ, не отрывая глаз от пола, пристыженная, смущенная.
   — Теперь же, — продолжал Петр Федорович, — первое место занял ученик, давший на все десять вопросов верные и исчерпывающие ответы. Ученик этот… — Петр Федорович поднял голову и, поблескивая очками, с улыбкой оглядел зал: там все уже приготовились встретить имя победителя дружными хлопками. — …Павел Сычов.
   Паша чуть вздрогнул. Кругом оглушительно хлопали. Паша знал, что все на него смотрят, и сидел потупясь.
   А на трибуне уже опять стоял Михайлов.
   — Такого сочетания еще не бывало, — говорил он. — Пришлось-таки нам поработать. Взять производственные показатели. Девушки перегнали пятую группу — это плюс. Но допустили брак — это их минус. У пятой группы темпы прироста были меньше, чем у девушек, — это ее минус. Но она работала без брака — это плюс. И какого б мы раздела соревнования ни касались, везде сталкивались с очень сложным положением.
   Комсорг взглянул на скамью, где расположилась 5-я группа.
   — Конечно, следовало бы проучить пятую группу. Есть за ней один грех, немалый грех. Кто напомнит?
   В зале никто не отозвался.
   — Так-таки никто не помнит?
   Михайлов подождал, но ученики смотрели на него невинными глазами и молчали.
   — Староста пятой группы Хмара Степан! — вызвал Михайлов. — Можете вы ответить?
   Степа встал и зашарил глазами по потолку, делая вид, что усиленно думает. Потом вздохнул и развел руками:
   — Нет, товарищ Михайлов, не припомню.
   Кто-то, не выдержав, прыснул.
   — А за что Чесноков получил выговор? — нахмурился Михайлов.
   — Ах, это? — «удивился» Степа. — Так ведь есть слух, что Семен Ильич готовит ему благодарность за Петра. А минус и плюс взаимно уничтожаются.
   От хохота все затряслись.
   — Ну дипломаты! — покачал комсорг головой и оглянулся на директора, который, подсев к коляске, тихонько беседовал с Глебом Ивановичем, — Что им сказать, Семен Ильич?
   Директор только руками развел.
   — Так вот, товарищи, — приняв официальный вид, закончил докладчик, — комиссия решила так: знамя, которое пока держит пятая группа, сейчас не присуждать никому, а дать время всем четырем группам показать себя на производстве. — Михайлов глянул строго, почти сурово. — Скоро вы впервые станете за станки в цехах настоящего завода и будете выполнять важнейший государственный заказ. Там каждый из вас сможет полностью проявить свои знания и способности, свой характер, свою сноровку. Желаем вам таких успехов, чтоб у каждого рабочего нашего завода делалось при виде вас светло и радостно на душе, чтоб каждый мог сказать: «Вот это действительно пополнение, с которым можно шагать все дальше и дальше».
   Такого решения комиссии никто не ожидал, и когда докладчик сошел с трибуны, в зале некоторое время растерянно молчали. Первым отозвался староста 4-й группы токарей Женя Петухов, изумлявший всех своим ранним басом.
   — Правильно! — сказал он гулко, как в бочку. — В нашей группе тоже не последние люди.
   — Факт! — подхватили ребята из 4-й группы и захлопали своему старосте.
   От 4-й группы задор перекинулся ко 2-й. Послышались возгласы:
   — Все только пятая да третья! Вот подождите, мы вам покажем!
   — Показали уже! — закричали девушки. — Черепахи!
   — Бракоделы! — тотчас последовал ответ.
   — Э, — сказал председатель, — это уже перебранка. Надо просить слова и выходить на трибуну. Ну, кто первый?
   В зале вскинулись десятки рук.
   

  

  

   

    8. ГУДОК
   

   В тот день, закрывая собрание, Семен Ильич сказал:
   — Через два дня заводской гудок будет уже гудеть и для вас.
   Заводской гудок! Из всех впечатлений, нахлынувших на Пашу в день его приезда в ремесленное училище, может быть, самым сильным был этот гудок. Паша сидел тогда в садике, окружавшем четырехэтажное здание училища, и смотрел на завод. Он был нескончаемо огромен, но его светло-серые корпуса выглядели легкими, точно их сделали из посеребренной фанеры. Вдруг послышался тяжкий ровный гул, который заглушил собою все звуки и от которого все задрожало мелкой, частой дрожью… Когда наконец гул умолк, Паше почудилось, что все вокруг оглохло и онемело.
   И вот теперь этот гудок будет поднимать Пашу и его товарищей с постели и властно звать на завод, как зовет он всех рабочих…
   Паша сидел у Михайлова, когда Маруся ворвалась в комнату и выпалила:
   — Товарищ Михайлов, наша группа решила выйти завтра гудку навстречу!
   — Как это «выйти гудку навстречу»? — не понял Михайлов. — Говори с расстановкой.
   — Есть — с расстановкой! — засмеялась Маруся. — Значит, так: встать пораньше — раз, принарядиться и выйти в сквер — два, там ждать — три, а когда гудок загудит, с песней двинуться к заводу — четыре.
   — Гм… — сказал Михайлов, — это здорово! Но почему только ваша группа? Всем надо так… Правда, Паша?
   — Всем! — подхватила Маруся, даже не подождав, что скажет Паша. — С музыкой, правильно?
   — Правильно.
   — С цветами! — не унималась Маруся.
   — Ну, насчет цветов — не знаю, — улыбнулся Михайлов. — Пожалуй, девушкам можно и с цветами, А мальчикам лучше строже.
   Утром следующего дня, только солнце позолотило верхушки деревьев и загорелось на стеклянных крышах заводских корпусов, вдоль училищного здания выстроились семь взводов девушек и юношей. Паша стоял впереди, под знаменем училища, рядом с лучшим учеником-слесарем Сашей Городищевым. Между ними и колонной учащихся замер училищный оркестр, готовый по первому взмаху руки своего дирижера — маленького, Вани Заднепровского — грянуть во все медные трубы. Семен Ильич отодвинул рукав кителя и склонился над часами.
   — Одна минута, — негромко сказал Михайлов, стоявший рядом с ним.
   Но услышали все, даже самые крайние в строю, и по всему строю прошел легкий трепет. Паша крепче сжал древко знамени. Ваня Заднепровский поднялся на носки и впился глазами в свой оркестр.
   Безотчетно улыбаясь, оглянулась на девочек Маруся.
   И вот, в глубине завода, где-то между крышами, зародился низкий клокочущий звук, будто там проснулся великан, трет кулачищами глаза и сонно что-то бормочет, Бормотал-бормотал — и вдруг, увидев солнце, запел таким густым радостно-призывным басом, что около училища затрепетали на липах листья.
   Ваня вскинул обе руки, точно хотел взлететь на небо, рубанул ими воздух, и из всех труб оркестра навстречу гудку грянул «Марш трудовых резервов». Сотни ног одновременно ударили о бетон, Всколыхнувшись, колонна двинулась к шоссе, что широкой лентой стлалось к заводу.
   Утренний ветерок развевал красное шелковое полотнище, и Паше казалось, что знамя рвется к заводу и влечет за собой всю колонну.
   Однако почему же закрыты ворота? Паша тревожно оглянулся на директора, но Семен Ильич шел спокойный, уверенный, торжественный.
   В ту же минуту чугунные ворота дрогнули, медленно подались назад, и перед колонной открылся широкий вход в завод. У входа показался вахтер — седоусый загорелый человек в солдатской гимнастерке со следами споротых погон на плечах. Он посторонился, вытянулся и поднял руку к пилотке.
   — Прямо! — крикнул Денис Денисович, с удивительным для своей тучноватой фигуры проворством забегая вперед.
   Колонна прошла под высоким сводом ворот, свернула к светло-серому зданию и влилась в него. Было оно внутри огромно, как стадион, и почти пусто: ни станков, ни рабочих. Только посредине возвышалась какая-то машина — ярко-красная, причудливая, похожая в пустоте этого гигантского цеха на корабль в море. Около машины стояло несколько человек. Один из них, одетый в темно-синий костюм, высокий, с седыми висками, повернулся к колонне и, пока она приближалась, внимательно всматривался в нее серыми, глубоко сидящими глазами. Взгляд был испытующий, почти суровый. Да и все в этом человеке, как показалось Паше, было строгое, требовательное.
   К нему подошел Семен Ильич, о чем-то заговорил. Человек слушал молча, глядя и на директора училища такими же строгими глазами. Вдруг он спросил: «Как, как?» Когда Семен Ильич ответил, человек улыбнулся. И от этой улыбки лицо его неожиданно стало простым и добрым.
   Ученики со всех сторон окружили машину. Семен Ильич сказал:
   — Товарищи учащиеся, сейчас главный инженер завода Валерий Викторович Марков объяснит вам вашу задачу.
   — Ох! — вырвалось у Маруси.
   Но никто этого не заметил, и, так же как она, все впились любопытными, жадными глазами в инженера. Так вот он какой, Марков! Сколько раз они слышали на уроках о его замечательных технических приспособлениях! Сколько технологических процессов, рассчитанных на десятки операций, он просто и смело сводил к пяти-шести, и деталь, на обработку которой тратились часы, обрабатывалась за несколько минут!
   Валерий Викторович опять оглядел ребят и сказал:
   — Вы пришли с музыкой? Это хорошо. Но здесь есть и своя музыка, музыка творческого труда. Вы услышите ее, когда придет ваше время. Я вижу у девушек в руках цветы. И здесь цветут цветы. Металлическая стружка причудливо вьется и окрашивается в бледно-желтый, оранжевый, фиолетовый цвета. Этот цвет называется цветом побежалости: он меняется от быстроты бега металла. Бег вперед, к дням, когда зацветет вся земля, — вот о чем говорят наши упругие цветы.
   Валерий Викторович слегка отступил и окинул машину придирчивым взглядом.
   Она стояла яркая, блестящая, настороженная.
   — Полюбуйтесь этим первенцем нашего завода, этим степным кораблем. Перед вами самоходный комбайн, волшебник, чудо-богатырь колхозных полей. Он идет по степи, покачиваясь на ходу, как корабль, и на ходу косит, молотит, очищает зерно. Золотым потоком оно льется из этого корабля. Нет на нем матросов. Только один человек управляет им. Но работает он за тысячу человек. И вот эту чудесную машину будете делать вы.
   — Мы?!
   У одних это восклицание вырвалось со страхом, у других — с изумлением, у третьих — с радостью. А Маруся даже в ладоши хлопнула.
   — Да, вы, — серьезно подтвердил Валерий Викторович. — Но не одни, конечно, а вместе со всеми рабочими завода. В этой машине четыре тысячи сто семьдесят пять деталей. Хватит тут дела и токарям, и слесарям-инструментальщикам, и шлифовщикам, и литейщикам, и фрезеровщикам — всем хватит.
   Валерий Викторович быстрым и точным движением руки снял с боковой стороны комбайна верхний покров. Обнажились какие-то плоскости, стержни, шестерни.
   — Давайте заглянем внутрь.
   Он коротко и просто объяснил устройство машины.
   — А теперь скажите, какая тут деталь повторяется много раз?
   — Звездочка! Звездочка! — закричали со всех сторон.
   — Правильно, звездочка, передающая движение с вала на вал. Это очень важная деталь, к тому же она нужна в огромном количестве. Ее-то вы, ученики токарной специальности, и будете делать. Завод должен выпустить к урожаю пятьсот таких машин. Если вы отстанете, придется перебрасывать на эту деталь заводских рабочих, а у нас лишних рук нет, все на счету. Но что-то по глазам незаметно, чтобы вы могли отстать.
   Ремесленники несмело заулыбались. Кто-то из девочек задорно крикнул:
   — А если перегоним?
   Валерий Викторович улыбнулся:
   — Никто вас не осудит… — но тут же опять сделался серьезным и строго посмотрел на девушек. — Стране нужны не пятьсот комбайнов, а десятки тысяч. И их наш завод даст. Вы увидите, какое пойдет соревнование, когда завод приступит к серийному выпуску. Сами рабочие и новые приспособления создадут и технологические процессы упростят. Но вам соревноваться со взрослыми рабочими нелегко: у них есть навыки, отличное знание своих станков, инструментов, материала. Все это вам придется здесь приобретать. Учитесь.
   Валерий Викторович объяснил, что будут делать ученики других специальностей, и повернулся к мастерам:
   — А теперь прошу развести учащихся по цехам. Через пять минут будет последний гудок. Каждого из учеников он должен застать у рабочего места. Желаю вам бодрости и настойчивости в труде!
   Он дружески кивнул, пожал Семену Ильичу руку и, провожаемый восхищенными взглядами ремесленников, пошел из цеха.
   

  

  

   

    9. «ДИП-200»
   

   В механическом цехе будущие токари столпились около Дениса Денисовича и мастера группы девушек Ивана Вакуловича. Ученики жались друг к другу, с любопытством и робостью озирались вокруг, Денис Денисович понимающе оглядел их и добродушно усмехнулся:
   — Ну, ну, осмотритесь! А мы пока что с Иваном Вакуловичем попланируем. Только не разбредайтесь.
   Паша прислонил знамя к колонне, подпиравшей крышу цеха. После сумерек тамбура, через который он прошел сюда, ему показалось, что в цехе было даже светлее, чем на улице. Свет лился и с боков и сверху, через стеклянную крышу. От такого обилия света хотелось зажмуриться.
   Вдаль уходили строгие шеренги матово-серых станков со сверкающими рукоятками. Шума почти не было, слышалось только стрекочущее гудение. Оно настраивало на задумчиво-сосредоточенный лад. И так как в цехе никто не расхаживал и не сидел без дела, Паше стало даже не по себе: вот стоит он, опустив руки, и глазеет.
   Да и как на эти станки не поглазеть! Теперь о станках, которые стоят в учебных мастерских, и вспоминать не хотелось. Недаром же их Родникова обозвала однажды «козами». Какие они жалкие в сравнении с этими красавцами! Вот, например, у самого входа в цех застыл в своей металлической массивности тускло-серебристый великан.
   Чем дальше уходили станки в глубь цеха, тем они становились меньше, а у задней стены они были такими крохотными, что, казалось, их можно унести под мышкой. Но даже эти малышки выглядели более сложными, чем станки, на которых до сих пор учились ребята.
   Стараясь шагать неслышно, Паша на цыпочках подошел ближе и заглянул через плечо пожилого рабочего: на станке-лилипуте, горя золотым отливом, вращалась какая-то миниатюрная деталь из латуни. Тут же на тумбочке лежали уже готовые детали — такие же крошки, как и та, что вертелась на станке.
   За стеклянной конторкой мастера высились сверлильные станки. Их было всего пять, и выглядели они строго подтянутыми, как командиры. Еще дальше расположились станки с витыми, спиральными фрезами. Двигая резцами взад и вперед, точно обгоняя друг друга, торопливо строгали металл суетливые «шепинги». Рядом с ними, не торопясь, снисходительно двигали свои столы два больших строгальных станка, но вдруг спохватывались, точно обжигались, и быстро отдергивали столы назад.
   — Вот это цех! — ошеломленно сказал Сеня Чесноков, вынимая платок, чтобы вытереть выступивший на лбу пот.
   С платком из кармана выскочила скомканная бумажка и упала на пол. И так чист был этот гладкий, блестящий пол, что Сеня торопливо наступил на бумажку ногой, нагнулся и незаметно поднял ее, смущенно озираясь.
   Подошел Иван Вакулович и отвел девушек к соседним станкам.
   Денис Денисович остался с ребятами. Все смотрели на него с нетерпением и робостью, ожидая, что он тотчас же поставит их к станкам. Но Денис Денисович уселся на опрокинутый ящик и принялся выспрашивать, разрешается ли измерять скобой деталь на ходу, что может случиться, если оставить ключ в патроне, — словом, все то из техники безопасности, что ребята отлично усвоили от него еще в учебных мастерских.
   Только убедившись, что ничего не забыто, Денис Денисович сказал:
   — Что же, приступим…
   И, найдя взглядом Пашу, прищурил свои светло-голубые глаза.
   — Сычов!.. Первым Сычова поведет! — зашептали, догадываясь, ребята.
   — Да, первым Сычова, — веско сказал Денис Денисович. — А что, неправильно?
   — Правильно! — весело, без зависти отозвалась вся группа. — Иди, Паша! Шагай!
   Чуть вздрагивая от дружеских шлепков по спине, Паша вышел из группы и пошел между рядами станков за мастером.
   — Это что за гвардия? — не отрываясь от станка, только чуть скосив глаза на Дениса Денисовича, спросил рабочий в стальных очках.
   — Токари, — совершенно серьезно сказал мастер.
   — По хлебу?
   Ирония была добродушная, но Денис Денисович почувствовал укол, засопел и прошел молча.
   «Неужели этот?» — подумал Паша, видя, что Денис Денисович остановился около новенького, аккуратного станка. В его матовую поверхность была вделана табличка со множеством белых цифр и линий, изображавших какую-то диаграмму. Под табличкой в глаза бросились две яркие кнопки: одна зеленая, с надписью «пуск», другая красная, с надписью «стоп».
   — Что за станок? — строго, как на экзамене, спросил Денис Денисович.
   — «ДИП-200», — подумав, ответил Паша.
   — Правильно, «ДИП-200», — с достоинством подтвердил Денис Денисович. — Наш, отечественный. «ДИП» значит «догнать и перегнать». Так на нем и надо работать, понятно?
   — Понятно, — сказал Паша и, отвечая на свои мысли, добавил: — Сразу не перегонишь. Учиться надо.
   — Ясное дело, — кивнул Денис Денисович. — Вот и начнем.
   Он настроил станок, показал в действии его части и ушел, оставив Паше рыжий плотный листок с коричневыми линиями. В правом углу чертежа, рядом с его номером, стояло: «Звездочка самоходного комбайна».
   Не торопясь, основательно Паша прочитал первую операцию, потом полуприкрыл глаза и наизусть повторил ее, стараясь мысленно представить, как она будет выглядеть уже не на чертеже, а в натуре. Убедившись, что операция проста и никаких затруднений как будто не вызовет, он так же основательно продумал вторую, потом третью, четвертую. По мере того как он изучал чертеж, на душе делалось все спокойнее и все более крепла уверенность, что со звездочкой он справится.
   Вот и последняя операция, шестая: прорезка канавки и снятие радиусов на фланце. Нечто подобное он делал уже раньше. Итак, все шесть операций прочитаны, несколько раз мысленно повторены, и ни одна не вызвала сомнений. И Паше захотелось сейчас же приняться за работу.
   Но раньше надо было обзавестись резцом, штангелем, гаечным ключом, сверлом, а около кладовой уже собралось о десяток ремесленников. Паша тоже стал в очередь. Переминаясь с ноги на ногу, он по-хозяйски все время поглядывал на свой «ДИП»: как бы кто из ребят не подошел к станку и не стал бы баловаться.
   Кладовщик выдал все инструменты и две стальные поковки. Поковки были круглые, тяжелые, рыжие от ржавчины, и Паша с удовольствием подумал, что из этих рыжих кусков он собственными руками сделает светлые, блестящие звездочки.
   «Главное, не спешить», — сдерживал он сам себя, устанавливая поковку в патроне станка. Паша прочно зажал резец и повернулся в сторону, где стоял, что-то объясняя ребятам, Денис Денисович. Мастер заметил его взгляд, подошел, попробовал пошатать поковку и резец и, убедившись, что все держится крепко, кивнул головой. Паша нажал зеленую кнопку. Тотчас мотор загудел, патрон завертелся — и из-под резца, закручиваясь спирально, взвилась первая стружка. Там, где поверхность поковки была только что грязно-рыжей, неприглядной, сверкнула полоска чистого, светлого металла.
   Паша поднял голову. В нескольких шагах от него, стоя за таким же «ДИПом» и радостно смеясь, ему махала рукой Маруся: на ее станке быстро вертелась уже обточенная поковка и так сияла, будто радовалась вместе с девушкой.
   

  

  

   

    10. ВЫЗОВ
   

   О звездочке говорили на технических совещаниях у главного инженера, она глядела с красочных плакатов, о ней печатались заметки в заводской многотиражке.
   Первую звездочку Паша снял со станка за пятнадцать минут до конца смены. Блестящую, еще теплую, приятно давящую на ладонь, он бережно понес ее.
   Пока контролер придирчиво обмерял деталь, Паша смотрел на его короткие, быстро бегающие пальцы со спокойной, сосредоточенной уверенностью. Если бы контролер вдруг сказал, что деталь не годна, что в ней есть перекос или другой какой порок, Паша был бы до крайности озадачен — с такой тщательностью он следовал чертежу. Но брака не было.
   Контролер отодвинул звездочку в сторону, сделал на листке бумаги отметку и молча, будто был недоволен, что не удалось придраться, кивнул головой.
   На другой день Паша изготовил четыре звездочки. Это было в два с лишним раза меньше нормы взрослого рабочего, но Пашу это не смутило: хотя на первую звездочку у него в этот день ушло больше двух часов, зато на последнюю только час с четвертью. Он видел ясно, на чем терял время, подсчитал, как будет сберегать его в дальнейшем, и, склонившись над тумбочкой, принялся писать обязательство. Писал, обдумывая каждое слово и аккуратно выводя буквы:
   «Я, Павел Никитович Сычов, ученик 5-й группы токарей, обязуюсь быть дисциплинированным, точно выполнять указания мастера и во всем следовать чертежу. Еще обязуюсь не делать брака, каждый день наращивать выработку и довести ее к концу практики до десяти звездочек в день. Вызываю соревноваться со мной товарища…»
   Минутку Паша колебался и даже искоса поглядел в сторону Родниковой. Склонившись над станком, она что-то пристально рассматривала. Прядь черных волос выбилась из-под берета и висит над самой деталью, а деталь-то ведь вертится. Ну долго ли до беды!.. «Нет!» — твердо сказал про себя Паша и решительно дописал: «…Чеснокова Семена».
   На длинной доске показателей, только что выкрашенной и отлакированной, уже белели листки с вызовами. Паша приколол свой листок и с ревнивым интересом стал читать, кто и какие берет обязательства. Вот Коля Овчинников вызывает Федю Беспалова и обязуется давать по восьми звездочек. Вот Вася Кукин вызывает Катю Зинченко. Ох и хитрый этот Вася! Обязуется давать только по семи штук, а сам наверняка даст восемь, а то и все девять. Вот знакомый почерк Степы Хмары — буквы нагнулись так, будто кланяются. Молодец Степа! Обещает к концу практики дать десять звездочек. А это кто так размашисто написал? Э, да это ж Родникова!
   Но тут Паша делает шаг вперед и не моргая смотрит на крупно выведенное число. Что тако-о-е? Она вызывает его? Обещает дать двенадцать деталей? Да ведь это сто двадцать процентов нормы взрослого рабочего!
   Около доски собрались ребята. Читают вслух, смотрят с любопытством на Пашу, ждут. Паша молчит. Нельзя такой вызов принимать. А не принять — ребята решат, что сдрейфил. Уж и сейчас в их взглядах Паше чудится скрытая ухмылка.
   Кто-то сует Паше карандаш. Это чтоб Паша написал на листке Родниковой свое согласие.
   Конечно, под такими взглядами любой вызов примешь, а потом сам же себя дураком обзовешь.
   — Подожди, — отстранил Паша руку с карандашом, — это же чепуха. Мы зачем сюда пришли? Учиться? А она сразу рекорд хочет ставить. Я на это не согласен. Понятно?
   — Ясное дело, чепуха! — подхватил Степа Хмара. — Не пиши, Паша. Чего ей потакать!
   — О чем шумит народ? Чего не поделили? — энергично раздвигая толпу плечами, протиснулся к доске Сеня. — Ой, братцы, какой я сегодня сон видел! Будто длинный Саша Городищев изобрел ракету для межпланетного перелета. И вот взяли мы курс на Марс — я, Саша и Маруся Родникова. Летим, аж душа замирает…
   — Да ну тебя! — отмахнулся Степа Хмара. — Ты лучше почитай, что твоя Родникова выдумала. Вот, смотри.
   — Где? — с самым доброжелательным любопытством спросил Сеня. — Вот это? — Он быстро прочитал и с завистью сказал: — Вот здорово! Молодец!
   — Молодец? — возмущенно посмотрел на него Паша. — Да это ж хвастовство!
   — А что? Ты думаешь, много? — Сеня прикрыл глаза и мысленно подсчитал. — Да, — с огорчением согласился он, — многовато! Ну, десять — куда ни шло. Одиннадцать даже. А двенадцать — это она перехватила.
   — И я говорю — десять, — довольный, что Сеня с ним согласился, сказал Паша уже спокойнее. — Вот, — показал он на свой листок, — читай и подписывай.
   Сеня прочитал, вынул машинально из нагрудного кармана автоматическую ручку и так же машинально расписался. Думал он, очевидно, о другом.
   — Да, многовато! — повторил он и совершенно неожиданно закончил: — Однако ничего невозможного нет.
   — А нет, так и соревнуйся с ней! — хмуро сказал Паша, чувствуя; как в нем опять поднимается раздражение.
   — Она меня не вызывает, она к тебе, Пашенька, тяготение имеет, — то ли с завистью, то ли с издевкой проговорил Сеня и как-то странно посмотрел Паше в глаза.
   И Паша, сам не зная почему, вдруг смутился. Чувствуя, как жарко стало щекам, он повернулся и с досадой на себя, на Сеню и в особенности на эту девчонку, которая не дает ему спокойно жить, поплелся к своему станку.
   

  

  

   

    11. «ИЗОБРЕТАТЕЛЬНИЦА»
   

   За первую неделю работы на заводе Паша сдал контролеру тридцать деталей.
   — Я, Денис Денисович, недодал одну звездочку, — сказал он потупясь. — Вчера вместо семи сделал шесть.
   — А сегодня?
   — Сегодня все восемь, как наметил раньше.
   — Что же с вами вчера случилось? — улыбнулся мастер.
   — Со мной ничего. Я б сделал, как и намечал, все семь, да поковка подвела: оказалась с трещиной.
   — Ну, это ж не ваша вина. Ничего, Сычов, не огорчайтесь: все равно вы сдали больше всех.
   Паша действительно шел впереди всех. Только Сеня сдал столько же звездочек, сколько и он — даже брак у них был равный: по одной звездочке, — но в то время как Сеня «запорол» свою звездочку по неосмотрительности, брак у Паши вышел по вине кузнецов. Более солидный был у Паши и темп движения: начиная с третьего дня он за каждую смену прибавлял по одной детали. Сеня же то топтался на одном месте, то делал скачок и за один день наверстывал упущенное. Видимо, он чего-то доискивался, но боялся дать себе волю и сорваться.
   В обеденный перерыв ребята сходились у доски показателей, читали аккуратно выведенные числа и пророчили победу то Паше, когда Сеня отставал, то Сене, когда тот делал резкий скачок. Соревнование охватило всех ребят, и если никто не мечтал опередить Пашу и Сеню, зато никто не хотел и очень уж отстать от них. Отставали на одну, в редких случаях на две детали за смену, и вся группа с каждым днем посылала в сборочный цех все больше и больше новеньких блестящих звездочек.
   У девочек первое время были какие-то неполадки, потом все наладилось, и они ровно пошли вверх. Но тот интервал, который образовался между ними и 5-й группой, не сокращался. Мимо доски показателей девочки проходили с опущенными глазами и на колкие словечки мальчишек не отвечали. Только иногда, выведенные из терпения, грозились: «Подождите, мы вам еще покажем!» — и, не желая слушать, что им кричали в ответ, убегали. Они храбрились, но все чаще поглядывали с невысказанным вопросом на Ивана Вакуловича.
   Это был очень примечательный человек. Молчаливый, по виду даже угрюмый, он до войны славился на заводе как искуснейший токарь-универсал. С войны он вернулся со скрюченными пальцами на правой руке. Его хотели послать в отдел рабочего снабжения, но он упрямо просился в цех. Поладил на том, что пошел в ремесленное училище мастером. Война сделала Ивана Вакуловича еще более замкнутым, но это не мешало девочкам чувствовать его руководство. Они понимали его с полуфразы, с полуслова, по едва уловимому жесту. Один его взгляд, выражавший упрек или одобрение, оказывал часто большее действие, чем могла бы произвести пространная нотация или многословная похвала. Только в часы, когда он обдумывал свои новые приспособления и, глухой ко всему, что делалось вокруг, склонялся над верстаком или чертил что-то левой рукой в своей клеенчатой тетрадке, девочки чувствовали себя осиротелыми. Зато сколько было радости, когда он поднимал наконец голову и оглядывал их загадочно-лукавым взглядом! Он не просто «возвращался» к своим ученицам, он возвращался с новым изобретением. Однажды он придумал режущий инструмент, похожий на машинку для заточки карандашей, но только с четырьмя ножами. В то время все ученики-токари делали слесарные бородки. Применив изобретение своего мастера, девочки за один день обогнали зазнавшихся мальчишек на шестьдесят семь процентов. Правда, через несколько дней приспособление Ивана Вакуловича стало достоянием всего училища, и мальчики быстро сравнялись с девочками, но девочки еще долго ликовали и дразнили ребят.
   Вот и теперь: отстав от 5-й группы, девочки все чаще поглядывали на своего мастера в тайной надежде, не изобретет ли он какое-нибудь приспособление, которое сразу бы продвинуло их вперед.
   С надеждой, сменявшейся тревогой, посматривали они на первую ученицу своей группы — Марусю Родникову. А ту прямо лихорадило в работе. Она то сдавала контролеру столько звездочек, сколько не давал даже Паша, но из них чуть не треть оказывалась браком, то целый день возилась только с одной звездочкой, да так, не доделав, и бросала ее. Задумавшись, она иной раз даже не замечала, как «бьет» — дрожит — на станке Поковка. Подходил Иван Вакулович и строго смотрел на небрежно закрепленную деталь. Маруся спохватывалась, подводила к вертящейся поковке мелок и поправляла ее в патроне, а час спустя опять смотрела перед собой невидящими глазами и не слышала, как скрежещет неправильно заточенный резец.
   — Это что? — сказал однажды Иван Вакулович и сердито повертел мизинцем в ухе, будто хотел освободиться от непереносимого звука.
   — Я задумалась, — смутилась Маруся.
   — Порча резца, трата времени, возможность травмы… — По мере перечисления Иван Вакулович загибал один палец за другим. — Куда ж это годится, а?
   — Иван Вакулович, — жалобно, но с лукавинкой в глазах протянула Маруся, — вы же тоже задумываетесь, когда изобретаете!
   — Что? — Мастер поднял удивленно брови. — Чем же ты занимаешься?
   — Я… — Маруся запнулась. — Я тут одно приспособление хотела сделать, Иван Вакулович, а оно не получилось… — Она обиженно потянула носом. — Даже не знаю почему… А если б получилось, мы по двенадцати звездочек делали бы за смену, честное слово! А теперь… — лицо ее приняло озабоченное выражение, — теперь, Иван Вакулович, я хочу сразу два резца закрепить. Только вот не знаю, как лучше: чтоб один брал первую стружку, а другой вторую или чтоб они шли параллельно — один от начала поковки, а другой с середины. Как вы посоветуете, Иван Вакулович, а?
   Иван Вакулович хмурился, но в глазах строгости не было.
   — Ты это сейчас брось, — сказал он негромко, чтоб слышала только Маруся. — Да, брось, — настойчиво повторил он. — Ты технологический процесс знаешь? И делай все так. А душу, — перешел он на шепот, — покуда сожми. Развивай в себе ловкость, понимаешь? Развивай и развивай. Осваивай станок, чтоб узнать всю его силу, все повадки. Экономь время в каждом движении. А как дальше экономить уже будет не на чем, ну тогда душу отпусти. Тогда изобретай. Вот тебе мой совет. И не только совет, а прямо-таки приказание. Слышишь?
   — Слышу, — не поднимая глаз, пролепетала Маруся; ресницы ее вздрагивали.
   — Да, прямо-таки приказание! — строго повторил Иван Вакулович, сам удивляясь своему многословию.
   Он медленно, будто сомневался, достаточно ли крепко все высказал, отошел.
   Маруся проводила его взглядом, прерывисто, как обиженный ребенок, вздохнула и упрямо закусила губу.
   

   Паша обтачивал хвостовик звездочки, когда услышал, что поблизости мотор вдруг запел басом. «Ого! — подумал Паша, не отрывая глаз от резца. — На чьем же это станке?» Некоторое время звук продолжался, потом что-то щелкнуло, будто лопнула пружина, и сейчас же послышался легкий вскрик. Паша вскинул голову: как-то странно перегнувшись, с побледневшим лицом, на пол медленно валилась Маруся.
   Паша рванулся и подхватил девочку в тот момент, когда, падая, она вот-вот готова была удариться головой об острый угол станка.
   

  

  

   

    12. РЕШЕНИЕ
   

   После гудка комсомольцы собрались в клубном зале и долго с жаром говорили о первых днях работы на заводе.
   Всем было приятно знать, что приток звездочек позволил сборочному цеху работать бесперебойно. Когда ученики строем возвращались с завода в училище, им пересек путь железнодорожный состав: на платформах стояли новенькие, сверкавшие свежей краской комбайны. И все почувствовали прилив такой гордости, будто плывущие к далеким степным просторам корабли были полностью делом их рук.
   Только сегодняшний случай с Родниковой омрачал их радость.
   Как это случилось, с обычной своей точностью и краткостью рассказал Иван Вакулович. Чтоб ускорить обточку хвостовика, Маруся пустила в ход сразу два резца, но не учла усиленного давления на деталь. Деталь вырвалась и угодила Марусе в плечо. Травма небольшая, простой ушиб, но Маруся испугалась и потеряла сознание.
   — Где она? Где она сейчас? — чуть не со слезами допытывались девушки.
   — Ничего опасного, — успокаивал их Семен Ильич, сам встревоженный всем происшедшим. — Посидит два-три дня дома с компрессами и вернется умней, чем была. А вот поговорить нам сейчас есть о чем, очень серьезно надо поговорить.
   Говорили и Семен Ильич, и Денис Денисович, и Михайлов, и даже те комсомольцы, которые не очень-то горазды были выступать на собраниях.
   Паша старался с одинаковым вниманием слушать и то, что говорил директор, и то, что с трудом выдавливал из себя сильно заикающийся постоянный оратор всех собраний Витя Семушкин. Но, как никогда раньше, слова почти не доходили до его сознания, что-то бередило его душу и не давало сосредоточиться. Он хотел тоже попросить слова и обстоятельно раскритиковать Родникову, а заодно и Сеню Чеснокова. Но когда он принимался мысленно строить свою речь, получалось так, будто он не Марусю критикует, а сам в чем-то оправдывается.
   — Сычов, ты будешь говорить?
   Из президиума на него смотрел Михайлов и ждал. Смотрели и Семен Ильич и Денис Денисович. Повернули к нему головы и все ребята.
   Паша встал. Девушки ему зааплодировали. Это за то, что он спас Марусю. Ребята одобрительно загудели. Сеня, сидевший позади, похлопал его по спине.
   Опустив глаза, Паша медленно пошел к трибуне. Но не дошел и остановился.
   — Что же ты? — удивился Михайлов.
   — Я… — Паша запнулся. — Я лучше потом, товарищ Михайлов…
   И умолк.
   — Ну, как хочешь, — понимающе сказал Михайлов, отпуская его кивком головы.
   

   После собрания был вечер самодеятельности.
   Паша выбрался из густо набитого зала и по пустынным коридорам прошел в свою комнату. Ему хотелось побыть одному. Но в комнате сидел Петро. Стриженый, он уже не казался таким необыкновенным, как прежде. Зажав ладонями уши, чтоб не слышать доносившегося из клуба пения и не поддаться соблазну побежать туда, он безостановочно твердил:
   — У гуся на голове два глаза, у гуся на голове два глаза…
   — Ты что бубнишь? — спросил Паша.
   Петро перестал качаться, черные глаза оторопело уставились на Пашу. Вдруг цыганенок хватил себя руками по коленям и весело захохотал, показав крупные, ослепительно белые зубы:
   — Заучился! Совсем заучился!
   — А ты отдохни, — посоветовал Паша. — Пойди вниз, сыграй на гитаре.
   Петро отчаянно затряс головой:
   — Ныльзя. Завтра знаешь какой день? Завтра шабаш-день. Маруся придет, проверять будет. Все будет проверять, за всю неделю. Хорошо учил — хвалить будет, плохо учил — ругать будет.
   — Не придет! — с неожиданной для себя горечью сказал Паша. — Она больна.
   — Больна? — испуганно глянул цыганенок. — Ай-ай-ай!.. Такая хорошая девочка! — Он беспомощно оглянулся и совсем по-детски сказал: — Кто теперь проверять будет, а? Ты не хочешь, Сеня песни поет. Совсем некому проверять.
   — Нет, почему же… — смутившись, пробормотал Паша. — Это ты напрасно. Давай твои книжки…
   Когда час спустя в комнату заглянул Семен Ильич, он увидел Пашу и цыганенка сидящими рядом у стола. Петро, высунув кончик языка, писал, а Паша следил за его пером и подбадривал:
   — Ну, правильно. А ты сомневался!.. Теперь пиши общий знаменатель. Правильно.
   Заметив директора, ребята встали.
   — Вы, Сычов, тоже с ним занимаетесь? — спросил Семен Ильич.
   В голосе его Паше послышалось удивление.
   — Да… То есть нет… Я Родникову заменяю, — потупившись, пробормотал Паша.
   Семен Ильич подошел ближе, положил ему руку на плечо.
   — Семен Ильич, — поднял Паша на директора повлажневшие глаза, — разрешите мне завтра отлучиться. У меня весь вечер… — Он запнулся, опять потупился и еле слышно прошептал: —…сердце болит.
   — В город? Ну что ж, — живо отозвался Семен Ильич. — Поезжай. Я скажу коменданту.
   Он пошел к двери, но на пороге обернулся и опять сказал:
   — Поезжай. Это хорошо.
   

  

  

   

    13. СЕРЬЕЗНЫЙ РАЗГОВОР
   

   В воскресенье, перед вечером, все ребята высыпали на футбольную площадку. Общежитие опустело. Паша тщательно почистил костюм и с увольнительной запиской в нагрудном кармане отправился в город.
   На зеленой Черемушкиной улице он нашел нужный номер и остановился перед маленьким домиком под черепичной замшевшей крышей. На подоконниках, за вымытыми до сияния стеклами, цвела герань. Паша вспомнил вот такой же старенький домик в своей родной Лукьяновке, спаленный немцами, и ему стало грустно. Он постоял, вздохнул и негромко позвякал щеколдой. Калитку открыл высокий худой старик с бронзовым лицом и черными живыми глазами. И по этим глазам Паша сразу догадался, что перед ним Марусин отец.
   — Еще один, — сказал старик, оглядывая Пашу с веселым любопытством. — Целый день гости. Вот повезло Мане!
   — Здравствуйте. — Паша приподнял фуражку. — А разве наши уже приходили?
   — Ого! Трое девчат — раз, Саша-изобретатель — два, Сеня с медалями — три. А тебя как звать?
   — Павел.
   — А, Па-аша! — дружелюбно протянул старик. — Первый токарь. Слыхал, как же! Вот ты какой… Ну, заходи, заходи!
   Паша подумал: «От кого же он слыхал? От Маруси? Так она меня только ругает».
   Дворик был крохотный, и Паша сразу заметил, что главное здесь — сад, который со всех сторон подступал к дому, протягивая в окна свои мохнатые ветки.
   — Там она, — показал старик на курчавые абрикосовые деревья. — Туда иди.
   Припадая на одну ногу, он ушел в дом.
   Маруся стояла между деревьями у садового столика и широко открытыми глазами смотрела на Пашу. В синем домашнем платье, в тапочках на босых ногах, она показалась ему хрупкой, маленькой.
   Он неуверенно подошел и тихо сказал:
   — Здравствуй…
   — Здравствуй, — так же тихо ответила она, но вдруг вспыхнула и порывисто протянула руку.
   Минутку они стояли друг против друга, не зная, что сказать.
   — Хочешь абрикос? — неожиданно спросила она и вспрыгнула на стол, но, подняв руку, чтобы притянуть ветку, болезненно поморщилась.
   — Брось, — сказал Паша. — Тебе ж больно.
   — И пусть больно! — Она сдвинула брови и на короткое время опять сделалась такой же упрямой и ершистой, какой бывала в училище.
   Желтые, еще не совсем созревшие абрикосы падали на стол, подпрыгивали и скатывались на землю. Паша едва успевал подбирать.
   — Довольно! — кричал он. — Уже полная фуражка.
   — Ничего, ребятам понесешь! — смеялась Маруся и нарочно, чтоб помучить его, забрасывала абрикосы подальше, в траву.
   Потом они сидели один против другого за столом и поглядывали друг на друга: она — с улыбкой на похудевшем за одни сутки лице, он — с опасливой мыслью, как бы она не рассердилась, если он начнет задуманный разговор.
   — Знаешь, я никому ключа от патрона не даю, — начал он осторожно. — Ребята иной раз просят, а я не даю.
   — Почему? — не поняла она.
   — А так. Ему дай, он передаст другому, другой — третьему. А потом ходи и ищи. Время и уходит зря.
   — Как же не дать, если он свой затерял? — удивилась Маруся.
   — А пусть не теряет. У каждого должен быть ключ на месте. Ты думаешь, я ему помогу, если дам? Как бы не так! Он привыкнет и будет всегда побираться, и у себя и у других время красть. — Паша помолчал и хитровато прищурился. — Ты сколько затачиваешь резцов? Небось один?
   — Один.
   — Вот то-то и оно. А надо два. Один в работу, а другой в ящик. Пусть про запас лежит. Первый затупится — сразу же закрепляй другой, запасный. А то надо к точилу идти. Ты не шути, на этом тоже время сберегается.
   — Да, — раздумчиво согласилась Маруся. — Только немножечко. Совсем чуточку.
   — Ага, чуточку! — придирчиво сказал Паша. — Там чуточку да тут чуточку — его как-никак и наберется в смену на лишнюю звездочку. А как же? Обязательно! — Он опять помолчал и исподлобья глянул на Марусю. — Ты думаешь, я не видел, как у тебя инструменты на тумбочке лежат? Как попало. А у каждого инструмента должно быть свое место, чтоб брать его не глядя.
   — Ну, сколько на этом сэкономишь! — слабо возразила Маруся.
   — Да сколько бы ни сэкономила, а коли сэкономила — оно и хорошо. Как ты не понимаешь! — В голосе Паши даже послышалась обида. — Тут же все одно к одному. Раз во всем такая точность и аккуратность, значит, и рука ловче действует, и глаз зорче видит. Вот, скажи: если поковка «бьет», можешь ты перекрепить ее без мелка или без рейсмуса?
   Маруся подумала.
   — Нет, — решительно качнула она головой, — не смогу.
   — Вот то-то и оно, — усмехнулся Паша. — А я могу. Раньше не мог, а теперь могу, Почему? Потому, что натренировал в себе точность и аккуратность. Это разве не экономия — поковку на глаз перекрепить?
   — Экономия, — согласилась Маруся. Она подумала и с уважением повторила: — Да, это экономия.
   — Вот видишь! — подхватил Паша уже с торжеством. — А ты что-то там изобретаешь. Ну, чего тут изобретать! Дали тебе чертеж, и выполняй все точно. Ты думаешь, технолог, что разрабатывает технологические процессы, глупее нас с тобой или меньше знает? Он, поди, техникум кончил, а то и целый институт…
   — Подожди, — сдвигая брови, перебила Маруся, — а коляска? Разве Саша не изобрел коляску?
   Паша хмыкнул:
   — Изобрел! Ты думаешь, Денис Денисович не знал, как эту коляску сделать? Знал. Это он для развития у ребят смекалки такую задачу задал. А технологический процесс; звездочки разрабатывал технолог для государственного заказа, а не для упражнений, понятно? Тут уж все до тонкости продумано. Чего же тут изобретать!
   — Вот видишь, какой ты, вот видишь! — стукнула Маруся кулаком по столу. В голосе ее были слезы. — Только и твердишь: потихоньку да полегоньку, точно да аккуратно, куда там нам до технологов! А ты видел моего отца — вот что тебе калитку открыл? Кто он: ученый? Техник? Инженер? Рабочий он — вот кто. А льет столько стали…
   — Ну?! — удивился Паша. — Я думал, он инвалид.
   — Да, «инвали-ид»! — язвительно протянула Маруся. — Все бы такие инвалиды были! Он свою пятилетку за два года выполнить обещал. Или Глеб Иванович. Тоже рабочий. А сколько у него всяких изобретений!
   — Какой это Глеб Иванович? — не сразу вспомнил Паша.
   — Забыл? Дедушка, которому мы коляску делали. Ты не знаешь, я каждый день к нему забегаю. Он рассказывает, а я пишу. А дома переписываю. Вон сколько уже написала, — кивнула Маруся на стол, где, как еще раньше заметил Паша, лежала толстенная тетрадь.
   Паша придвинул ее и полистал. На первой странице было выведено: «Записки старого токаря». А ниже — помельче: «Посвящаю славному пополнению рабочего класса, моим дорогим шефам».
   — Это про что ж? — спросил Паша, с любопытством разглядывая чертежи и записи.
   — Это про разные приспособления, какие он делал. Про упрощение технологических процессов. Вот. А ты говоришь!
   — Так он же сорок лет работал на заводе! — воскликнул Паша. — А твой отец, наверное, и того больше.
   — Опять! — всплеснула руками Маруся. — Ну, что ты за человек! Посмотри, как сейчас все накаляются. Каждый хочет свое задание перевыполнить, время обогнать. А ты — как лягушка в жаркий день.
   — Это как же так? — не понял Паша. — Почему «лягушка»?
   — А так, — засмеялась Маруся. — Лягушка всегда холодная, даже когда кругом жара. Ну, не лягушка, так арифмометр, что в нашей бухгалтерии стоит. Все подсчитывает точно и аккуратно, а души в нем нету.
   Кровь отхлынула у Паши от лица. Опустив голову, он молчал.
   — Ты обиделся? — спохватилась Маруся.
   У Паши только дрогнули ресницы.
   — Паша!..
   Паша молчал.
   Она подождала и кончиками пальцев тихонько коснулась его руки:
   — Не сердись. Я, наверно, дура или злая, Я тебя всегда обижаю. Не сердись. Ну, Паша!
   Нет, так с ним она никогда не разговаривала. У Паши даже в горле защекотало.
   — Ты не знаешь… — поднял он наконец глаза.
   — Чего? — осторожно спросила она, не отрываясь взглядом от его серых, всегда спокойных глаз, в которых так неожиданно блеснула сейчас влага.
   — Не знаешь, как тяжело голыми руками землю обрабатывать. Перед войной были у нас в Лукьяновке и тракторы и прицепные комбайны. А при немцах все сгинуло. Дед мой как увидел, что опять к старому повернулось дело, взял каменюку да той каменюкой и двинул немецкого коменданта по черепу. Убить не убил (очень слабый был старик, совсем древний), а на виселице жизнь кончил. Весной подошли наши и погнали немцев. В селе только бабы остались да дети. Вот тут и хозяйничай. И коров впрягали в плуги и сами впрягались. Всю землю потом полили.
   — И ты? — шепнула Маруся.
   Паша удивленно вскинул на нее глаза.
   — А то как же! Принуждать никто не принуждал, а по доброй воле работали ребята и младше меня… — Он помолчал и улыбнулся. — А вчера как увидел я эшелон с новенькими комбайнами, так сердце у меня и запрыгало. Может, подумал, и в нашу Лукьяновку какой завезут. И так мне стало жалко, что ты не видела, как плывут эти корабли!
   — Почему жалко? — перегнувшись через стол, спросила Маруся. — Почему, а?
   Паша заколебался:
   — Вот не знаю, как лучше высказать… Ну, хоть так: если б ты понимала, что это за машины такие — комбайны, какое они колхозникам облегчение несут, ты бы эти игрушки бросила, а взялась бы за звездочки по-серьезному. Вот так я понимаю, хоть тебе, может, и обидно это слушать.
   Подперев ладонями подбородок, Маруся пристально смотрела на Пашу.
   — Нет, — решительно качнула она головой, — это не игрушки! Напрасно ты так подумал. Я очень хорошо понимаю, что такое для всех комбайн. Очень хорошо! Потому и хотела найти приспособление. Я мечтала, что с этим приспособлением ремесленники наделают звездочек больше, чем их висит на небе. Только, видно, я не в отца пошла… — Она вздохнула. — Ну что ж! Буду сберегать время по кусочку, буду затачивать резец про запас, класть инструменты каждый на свое место и никому не давать ключ от патрона. Так, Паша, а?
   В голосе ее послышались слезы.
   — Так, — серьезно подтвердил Паша.
   — Ну, так и так. И не буду я сидеть дома ни одного дня — завтра ж пойду на завод. — Она закрыла глаза. — Только до чего же стыдно будет перед всеми! «Вот, скажут, изобретательница явилась. Качайте ее!»
   — Об этом ты не думай! — горячо воскликнул Паша. — Дразнить никто не станет. Как-никак мы комсомольцы. Семен Ильич даже на собрании предупреждал, чтоб кто-нибудь не вздумал посмеяться. Да если кто и вздумает, мы ему сразу охоту отобьем. — Он встал, очень довольный, что все так кончилось. — Ну я пойду, а то как бы не опоздать. Увольнительная у меня до двадцати часов. Так, значит, придешь завтра?
   — Приду, — кивнула Маруся, глядя с улыбкой, как аккуратно рассовывает он по карманам абрикосы. — Приду и буду делать все по-твоему. Как-никак ты хороший парень, честное слово! — Она взяла его под руку. — Я провожу тебя, хочешь?
   

  

  

   

    14. МИТИНГ
   

   Девушки встретили Марусю в вестибюле училища и так бросились к ней, будто не видели ее целый месяц. Они жались к ней и все спрашивали, где болит. Лицо у Маруси осунулось и побледнело. Она растерянно озиралась вокруг, робко улыбалась. В это время сквозь толпу девушек к ней протиснулся Петро. В руке у него была целая охапка полевых цветов. Прижав другую руку к сердцу, он картинно раскланялся и протянул Марусе цветы.
   — Как! — возмутились девушки. — Все цветы — ей одной?! Ну нет, у нас так не водится.
   Кто-то ударил Петра снизу по руке. Пестрый ворох взлетел вверх и розово-синим дождем посыпался всем на головы. Через минуту с берета каждой девушки уже кивал полевой цветок.
   Маруся вернулась в цех не то что присмиревшая, а какая-то смягченная, будто она и впрямь перенесла тяжелую болезнь. Даже в движениях ее и голосе не стало той резкости, которая делала ее похожей на мальчишку. Она почти не отрывала глаз от станка и только иногда, поднявшись на носки, пристально смотрела на Пашу. Заметив на себе ее взгляд, он останавливал мотор и шел к ней.
   — Что ты? — спрашивал Паша.
   — Посмотри, — просила она, — перекос не полупится?
   Он всматривался в вертящуюся деталь и, сказав: «Нет, ничего», спешил к своему станку. Но тут же возвращался и взглядом показывал на ключ, лежавший между суппортом и передней бабкой.
   — Ах! — тихонько вскрикивала Маруся.
   Схватив ключ, она перекладывала его на тумбочку.
   — Подумай, — шептал укоризненно Павел, — что может получиться. На деталь навернется много стружки, стружка захватит ключ и бросит тебе в лицо.
   — Не буду, — обещала она.
   В этот день Маруся сделала семь звездочек. Она уже зажала в патрон восьмую поковку, но взглянула на часы и начала убирать со станины стружки. Тщательно вычистила свой станок, смазала и вытерла паклей. Потом опять поднялась на носки и глазами спросила у Паши: «Правильно?» — «Правильно», — сказал он ей так же глазами и показал на ручку своего станка: ручка сияла зеркальным блеском. «Понимаю», — ответила улыбкой Маруся. Она достала из тумбочки коробку с мелким наждачным порошком и принялась начищать рукоятки.
   

   Прошло только две недели, и о случае с Марусей прочно забыли. Уже через десять дней она догнала Пашу и шла рядом с ним. Паша сдал девять звездочек. В тот же день столько же сдала и Маруся. Выжав из каждой операции по нескольку минут и сократив до предела переходы от одной операции к другой, Паша снял наконец обещанные десять деталей. Но, разогнувшись и взглянув на Марусю, чтоб оповестить ее о своей победе, он увидел, что она показывает ему десять пальцев и радостно смеется.
   Девушки, беря с Маруси пример, поднажали и догнали 5-ю группу. Проходя мимо ребят, они уже не отворачивались, а смотрели прямо, вызывающе.
   Денис Денисович ходил в приподнятом настроении. Встретив в цехе Ивана Вакуловича, он взял его под руку и, не скрывая радости, сказал:
   — А что, Вакулович, мы все-таки здорово подмогли заводу! Вот тебе и ученики! Поверь моему слову, пройдет неделя — и о звездочках перестанут тревожиться.
   — Перестанут, если будем давать на двадцать пять процентов больше, — косясь куда-то в сторону, пробормотал Иван Вакулович.
   — На двадцать пять? — Денис Денисович поднял свои бледно-голубые, выцветшие глаза к потолку, что-то мысленно подсчитал и без особого огорчения сказал: — Ну, на двадцать пять процентов мы поднять не сможем. Самое большее — процентов на восемь. Да и то если все подтянутся до уровня моего Паши Сычова и твоей Маруси Родниковой. А этим двум уже выше не подняться. Для учеников это предел. Правильно?
   Иван Вакулович неопределенно хмыкнул. Денис Денисович подозрительно глянул на него и, точно пуская пробный шар, с деланной небрежностью проговорил:
   — Разве что-нибудь новенькое введем… — И опять глянул испытующе на Ивана Вакуловича.
   — Однако надо идти, — сказал Иван Вакулович.
   — Подожди, — загородил ему дорогу Денис Денисович. — За твоей группой все-таки должок остался. Это сейчас она вровень идет с моими краснознаменными хлопцами, а поначалу ты здорово отставал. Похоже, Вакулович, что знамя опять останется за нами.
   Иван Вакулович опять хмыкнул и молча пошел к своей группе.
   …Как-то в конце смены от станка к станку побежала весть, что после работы весь завод соберется в сборочный цех на какой-то необыкновенный митинг. Ученики заволновались. Пока Денис Денисович выяснял по телефону, допустят ли их на митинг, в цех вместе с председателем заводского комитета вошло трое мужчин. Один был бритый, другой с усами, третий с сизой бородой. Они ходили от станка к станку и за руку здоровались с ремесленниками.
   — Вот они, детушки родные, дубочки наши! — частил бородатый. От него пахло свежим сеном и пшеничным хлебом. — Великими мастерами поделаются, отцов превзойдут. А как же! Непременно. А девушки! Это же только в сказках про таких рассказывается. Я к тому станку и подойти боюсь, а она орудует около него, как моя жинка около печки.
   На митинг ремесленники пришли в строю, со своим знаменем. Расступившись, так что в густой толпе образовался широкий проход, рабочие пропустили их к самой трибуне. Трибуной служил только что собранный комбайн, еще пахнущий свежей краской. Ремесленники старались придать своим лицам такое выражение, будто участвовать в рабочих собраниях было для них делом самым обыкновенным, но их так и распирало от гордости.
   Митинг проходил бурно, с короткими, но огненными речами, с всплесками аплодисментов, с перекатами «ура». На комбайн взбирались делегаты от колхозов, приехавшие из разных областей, и благодарили рабочих за чудо-машины. Поднялся и старик с сивой бородой. Он уже не частил, а говорил медленно, хитро щуря глаза:
   — Товарищи рабочие, всем колхозом прошу: подкиньте сверх задания малость комбайнов. Ну, скажем, так: один комбайн давайте от задания, другой — от души, один — от задания, другой — от души. А сколько оно процентов получится, нехай то Чертиль подсчитает.
   Кругом хохотали, выкрикивали:
   — Сбавь, дедушка, трошки!
   Но когда после колхозников на комбайн стали взбираться рабочие и зачитывать цеховые, бригадные и индивидуальные обязательства, дед только сладко щурился да бормотал:
   — А что ж! То на то и выходит, как я и просил. Право слово.
   Денис Денисович протиснулся к Ивану Вакуловичу и зашептал:
   — Слушай, что же оно получается, Вакулович, а? Сколько же теперь потребуется звездочек? Как бы не пришлось заводу перебрасывать к нам рабочих. Вот будет скандал!
   — А где они, лишние у завода рабочие? — зло сказал Иван Вакулович.
   — Я и говорю. Ну, положение!
   Денис Денисович заморгал и озабоченно отошел к своей группе.
   

  

  

   

    15. СЕНЯ БОЛЬШЕ НЕ МЮН
   

   На другой после митинга день Сеня Чесноков, придя в цех, положил на тумбочку одиннадцать поковок.
   Сначала он проделал на каждой из них первую операцию, потом вторую, потом третью. И так до шестой. За несколько минут до гудка он подбросил еще горячую звездочку вверх, подхватил ее и победно крикнул:
   — Одиннадцать!
   Кто-то недоверчиво сказал:
   — Врешь, Мюн.
   Но подбежал Денис Денисович, проверил и обрадованно потер руки.
   — Хорошо, — шепнул он. — Я всегда говорил, что из Чеснокова выйдет толк.
   Изготовление деталей партиями, конечно, не было новостью: опытные токари так и работали. Но Денис Денисович до сих пор опасался, как бы ребята при таком способе не наделали брака. Опыт Сени его подбодрил. «Эх, — сказал он про себя, — рискну!» И велел всей группе изготовлять звездочки партиями.
   На следующий день ребята так были заняты освоением «метода Чеснокова», так боялись «запороть» деталь, что даже не слышали, какими странными голосами пели моторы на станках девочек.
   Только Паша поднимал иногда голову и с недоумением прислушивался. Что они, эти девочки, балуются, что ли? Вот мотор загудел басом. Ему в ответ откликнулся баритон. А вот из разных рядов запели бас, баритон и тенор. Нет, все-таки у девчат плохая дисциплина!
   Денис Денисович ходил от станка к станку, придирчиво проверял, давал советы и наглядно показывал, как лучше теперь складывать на тумбочки детали, чтобы их и считать было легко и легко отличать обработанные от еще не законченных.
   За четверть часа до гудка он опять обошел все станки. Только трое учеников не закончили свои партии, остальные уже стояли со звездочками в очереди у дверей контрольно-технического отдела.
   После гудка вся группа собралась у доски показателей. Настроение у всех было боевое. Денис Денисович сделал несколько технических замечаний, потер руки и улыбнулся:
   — Ну, могу сказать, учились мы недаром. Сегодня группа доказала свою зрелость. Сегодня мы сделали… — Он взял мел и аккуратно вывел на доске:
   247
   — Двести сорок семь! — хором прочла группа. — Ай да мы!
   — Да, двести сорок семь, — горделиво поднял Денис Денисович голову и в такой позе на минутку застыл, будто его фотографировали. — Это, товарищи ученики, на целых девять процентов больше, чем вчера. Вот что значат правильная выучка и сознательность! На первом месте, ясное дело, наши всегдашние передовики — Сычов Павел и Чесноков Семен: по одиннадцати штук дали, дорогуши. Честь им и слава. Будем и дальше нажимать. Оно конечно, шагать так, как шагнули сегодня, не придется. Но возможности еще не все исчерпаны. Вот, например, Синченко Николай: выработал он сегодня девять звездочек, а если постарается, то выработает десять, а то и все одиннадцать. Главное — точность движений, ловкость руки, автоматизм. Пусть каждый даст по одиннадцати звездочек, вот оно двести шестьдесят четыре звездочки и получится в смену. Да примерно столько же даст группа девушек, да четвертая группа, да… — Тут Денис Денисович неожиданно поморщился и вздохнул. — Оно, конечно, этого не хватит! — сказал он упавшим голосом. — Завод взял такие темпы, что…
   — Товарищи, братцы!.. — вдруг раздался взволнованный голос, и в. середину группы врезался Сеня Чесноков.
   Денис Денисович поднялся и сдвинул короткие рыжие брови.
   — Это что ж такое? — строго спросил он. — Вы где были?
   — Денис Денисович, не ругайте меня… — задыхаясь, сказал Сеня и так прижал руку к груди, точно боялся, что выскочит сердце. — Я сейчас такое скажу, что мне опять не поверят… Скажут: «Мюн»… А какой я Мюн! Разве Мюн комбайны делал?
   — Говорите, — разрешил Денис Денисович.
   — Говори! — крикнула вся группа.
   — Я скажу, только пусть они, Денис Денисович, больше меня Мюном не зовут…
   Сеня обвел всю группу радостно изумленными глазами и, делая частые остановки, проговорил:
   — Сейчас… Маруся Родникова… сдала контролеру… шестнадцать звездочек… А все девчата… триста тридцать две…
   — Что? — прошептал Денис Денисович. — Что ты сказал?
   Раскрыв рты, все онемело глядели на Сеню.
   — Как же это может быть? — ошеломленно пробормотал Паша. — Этого не может быть…
   — Как? — хвастливо воскликнул Сеня, будто это не Маруся оставила далеко позади себя всех товарищей, а он сам. — Очень просто! Она сократила технологический процесс с шести до четырех операций. Шестнадцать звездочек! Тебе и во сне столько не приснится. Сдала и убежала!
   Денис Денисович смотрел на ребят с веселым юмором.
   — Да-а, событие! Я так и предчувствовал, что заводу они готовят подарок, а нам удар. Вырвали-таки знамя! — Он восхищенно покрутил головой. — Ну Маруся! Что сделала, а? Да теперь мы звездочками весь завод закидаем!
   

  

  

   

    16. ОПЯТЬ НА ЧЕРЕМУШКИНОЙ
   

   И первый раз в своей жизни Паша Сычов нарушил дисциплину. Не взяв увольнительной записки, даже никому ничего не сказав, он прямо с завода, как был в промасленной рабочей гимнастерке, помчался на Черемушкину улицу. Он не помнил, как протиснулся в битком набитый трамвай, как, стоя на одной ноге, проехал через весь город и как открыл знакомую калитку. Все перепуталось в его пылавшей голове, но одна мысль повторялась с болезненной настойчивостью: «Кого учил!.. Кого ж я учил!..»
   Через дворик он влетел в сад и вдруг остановился, неожиданно увидев перед собой Петра. Тот стоял на дорожке и что-то бормотал.
   — Слушай, — бросился он к Паше, видимо очень обрадованный его появлением, — скажи, что такое, а? Понимаешь, я сижу в комнате, учу книжку. Очень хорошо учу, все понимаю, аж голова трещит. Посмотрел на улицу, а внизу Маруся бежит. Я прыгнул в окно и тоже побежал. Я кричал: «Подожди, проверь, я все выучил: подлежащий, сказуемый!» Посмотрел, а глаза у Маруси красные… Я сказал: «Кто тебя обидел? Я голову ему оторву!» А она схватила меня за уши и поцеловала прямо в нос.
   Паша растерянно озирался:
   — Где ж она, а? Где ж она?
   — Там, — показал Петро в дом. — Умывается. Сейчас придет.
   — Ты с кем там разговариваешь? — донесся со двора голос Маруси.
   Она быстро вошла в сад, раздвинула ветки, чтобы лучше видеть, и, узнав Пашу, побежала к нему:
   — Я знала, что ты придешь! Я уверена была. Вот молодец!
   Она стояла перед Пашей с блестящими глазами, с румянцем на смуглых щеках, счастливая, праздничная, ласковая.
   — Ты… я… — бормотал Паша, чувствуя, как пылает его лицо. Он отчаянно махнул рукой: — Твоя взяла!.. Ну что ж! Ну и смейся!
   Улыбка сбежала с губ Маруси.
   — Подожди, — тихо сказала она, следя, сколько сразу разных чувств отражалось на взволнованном лице Паши. — Подожди. Я не понимаю, почему ты так говоришь: «Твоя взяла». Не моя, а наша взяла! Наша с тобой.
   — Что? — недоверчиво посмотрел на нее Паша. — Это как же?.. Ну нет…
   — Нет, да! — Маруся крепко взяла его за руку и подвела к скамье. — Садись, я расскажу. Садись и ты, Петро, и слушай. Когда-нибудь, может, и ты заплачешь от радости. Да, наша! — настойчиво повторила она, садясь рядом с Пашей и не выпуская его руки. — Почему меня тогда ушибло? Потому, что я плохо знала свой станок. Вот он и рассердился, что я не хотела узнать его как следует. А когда я стала обходиться с ним, как ты, Паша, он тоже ко мне переменился. Спасибо тебе.
   — Перестал драться? — обрадовался Петро.
   — Перестал, мы с ним подружились. Я его так узнала, так узнала! Мне даже казалось, что он вот-вот заговорит со мной… И я опять стала думать, как бы сократить работу над звездочкой. До того много думала, что даже во сне мне все это снилось. Понимаешь, Паша, каждый день я пишу под диктовку Глеба Ивановича, и он каждый день говорит: «Пиши и подчеркивай: технолог разрабатывает технологический процесс применительно к средним условиям». Слышишь, Паша, к средним! Я спросила себя: почему мы сперва сверлим деталь меньшим сверлом, а потом рассверливаем большим? А если сразу сверлить большим сверлом? Станок не потянет? Может, какой другой и не потянет, а мой «ДИП» потянет. И еще я так подумала: почему, когда мы обтачиваем хвостовик, не протачиваем сразу и торец? Ну зачем мы лишний раз зажимаем деталь в патроне? Ну зачем, Паша? Скажешь, чтоб не получился перекос? А может, на моем «ДИПе» не получится. Думала я, думала, да все Ивану Вакуловичу и рассказала.
   — А он что? — живо спросил Паша.
   — А он мне: «Подержи еще свою душу в зажиме. Не торопись. А я тем временем обмозгую. Кажется, мысль твоя правильная». У меня даже дух зашелся от радости. Подумай: сам Иван Вакулович сказал, что мысль правильная! И вот он думает, а я сжала душу и жду. А тут этот митинг. Иван Вакулович даже побледнел весь, когда услышал, какие на себя обязательства рабочие берут. Кончился митинг, он мне и говорит: «Ну, Маруся, звездочка наша, пойдем пробовать твой проект. Больше ждать невозможно».
   Вернулись мы в наш цех, а там ни души: все домой ушли. Зажала я поковку, закрепила большое сверло и стою жду. Только слышу, как сердце колотится да в висках стучит. Иван Вакулович все проверил и говорит: «Пускай». Я как нажала кнопку, так от нее будто электричество через меня пробежало. А станок: гу-у-у!.. Басом! Стою я ни жива ни мертва. Даже глаза закрыла. «Нет, — говорит Иван Вакулович, — тут уж надо глядеть в оба». И вот снял он деталь, осмотрел и тихонько засмеялся — так все хорошо вышло. Попробовал Иван Вакулович на другом «ДИПе» — и на другом вышло. Он на третьем — и на третьем тоже. Повернулся он ко мне и опять засмеялся, «Ступай, говорит, домой, да не забудь Глебу Ивановичу привет передать, старичку твоему расчудесному». Вот как оно все получилось… Ты доволен, Паша? А я так до сих пор прийти в себя не могу. Все кажется, что это мне снится.
   Паша не ответил. Уставясь на дупло яблони, он беззвучно шевелил губами.
   Петро посмотрел на него и е опаской отодвинулся. Забеспокоилась и Маруся.
   — Ты что, а? — испуганно спросила она Пашу.
   Он повернулся к ней и со странным выражением лица, какого Маруся никогда у него не видела, хрипло сказал:
   — А ведь я дам завтра… восемнадцать звездочек… Больше твоего…
   — Что? — тихо спросила Маруся. — Что ты сказал?
   — Да, восемнадцать, — уже твердо и решительно повторил он. — Раз так, значит, можно венец звездочки предварительно не обтачивать…
   — …а обточить его сразу! — радостно подхватила Маруся.
   Она крепко схватила его за руки и, сияя счастливыми глазами, сказала:
   — Наконец-то!.. Теперь мы не поссоримся больше никогда!
   

  

 


          See more books in http://www.e-reading.org.ua